– Там у меня есть родственники и связи, которые могут вам быть полезны. Как ни жаль мне тревожить ваш покой, в котором вы так нуждаетесь, но я должен переговорить с вами о некоторых необходимых формальностях. Для того чтобы жить спокойно, не опасаясь преследований, вы должны восстановить себе права гражданства. У вас нет ни имени, ни бумаг, узаконивающих ваше положение, а при таких условиях нигде жить нельзя. Но у меня есть бумаги моей жены, умершей несколько месяцев назад. Кармен была испанка, а по наружности вы легко можете быть приняты за испанку. Итак, если вы согласитесь слыть за мою жену, то я, надеюсь, буду в состоянии обеспечить ваше спокойствие.
Подавленная этими осложнениями, я согласилась на все. Я была так неопытна тогда… я не понимала, что отдалась ему, связанная по рукам и ногам.
– Негодяй! – прошептал Гуго.
– Приехав в Мадрид, мы заняли скромный домик в предместье. Гильберт привез мне какую-то женщину – родственницу его жены, как он сказал, – чтобы служить мне и чтобы я не скучала. Экстрелла, как звали ее, была не молода, но кокетлива, обжорлива и жадна так, что готова была душу продать за золото. Хитрая интриганка, она действовала с ним заодно; но, в свою очередь, эксплуатировала его и, как я после узнала, вытянула у него массу денег. Я ничего не видела, не замечала, я жила в полном уединении с моими тремя сторожами, чувствуя себя настолько нравственно убитой, что даже не могла плакать. Рождение Виолы, несчастного ребенка без имени и будущего, увеличило мои бедствия. Тем не менее молодая и крепкая натура выдержала все, хоть и медленно, но я поправилась. Экстрелла была моей единственной собеседницей и помогала мне в уходе за ребенком. Гильберт находился всегда в отсутствии, но в это время в доме появилась нужда. Деньги становились редки, а Экстрелла делалась все более и более озабоченной, и порой у нас не было необходимого. Однажды, когда мы остались без обеда, ко мне пришел Гильберт и заявил, что деньги, вырученные за продажу моих драгоценностей, все вышли, так как мои роды и вся жизнь в течение этих месяцев стоили очень дорого.
– Теперь надо жить своим трудом, – прибавил он. – Я, не теряя времени, достал себе место кассира, а вы, моя дорогая Кармен, можете зарабатывать еще больше. У вас прекрасный голос, отличная метода. Общество Экстреллы ознакомило вас с испанским языком настолько, что вы можете исполнять не слишком сложные роли. Я говорил о вас с директором, и он обещал прийти проэкзаменовать вас и допустить к дебюту, если останется довольным.
Эти слова поразили меня, как громом. Петь за деньги на сцене оказалось выше моих сил.
– Нет-нет, – сказала я, – я не могу петь перед публикой, но я могу давать уроки пения, музыки и языков, я согласна даже шить поденно. Придумайте какие хотите другие занятия, и я с радостью буду работать.
Он улыбнулся.
– Гувернантки и портнихи кишмя кишат, и, конечно, ваш ребенок умрет с голоду, если вы рассчитываете прокормить его таким образом. Я не могу вас принуждать, но если вы будете упорствовать в вашем отказе, то позвольте нам расстаться, так как моего жалованья недостаточно, чтобы кормить вас обеих. Ищите сами занятия себе по вкусу.
Голова моя закружилась при мысли остаться покинутой в этом незнакомом городе без средств к существованию. Я должна была работать, так как не могла требовать помощи у постороннего человека, который из сострадания спас мне жизнь. Заливаясь слезами, я согласилась. На следующий день Гильберт привел какого-то препротивного господина, который любезно попросил меня спеть что-нибудь, заставил продекламировать монолог, а затем, потирая руки, сказал:
– Милый Петесу, я отвечаю за успех вашей жены. На следующей неделе мы дадим ей дебютировать.
Не могу я описать, с каким чувством появилась на сцене маленького, подозрительного театра, но имела большой успех. Театр бывал переполнен, когда мое имя – Кармен – стояло на афишах. Молодые кутилы, наполнявшие партер, осыпали меня при встрече цветами. Между этими поклонниками один молодой испанец по имени Цезарес де-Роайо особенно отличался поклонением, бешеными аплодисментами и страстными взглядами, которыми он меня преследовал. Упавшая духом, я убегала от этих унизительных успехов и, как только кончала свою роль, в сопровождении Николая тихонько уходила из театра.
Однажды, месяцев около двух после моего дебюта, Гильберт вернулся домой очень озабоченный и с досадой рассказал мне, что благодаря закулисной интриге директор отказал нам обоим. Несмотря на то, что не было работы, мне стало легче на душе, я радовалась, что не буду больше являться перед алчными взорами толпы. Но вскоре нищета и лишения снова настигли меня, и в довершение несчастья Виола заболела. Сперва мне отказали в докторе, затем Экстрелла посоветовала пойти в больницу, где бесплатно давали советы. Доктор прописал дорогое лекарство, но Гильберт объявил, что у него не было положительно ни копейки. Вне себя, я хотела продать мои последние пожитки, но Гильберт воспротивился, обещая достать мне занятие в одном семействе, где нужны уроки французского языка и куда он тотчас меня отведет. Оживленная надеждой, я отправилась с Гильбертом, и он повел меня в город к уединенному дому, окруженному обширным садом. К удивлению моему, мы пошли маленькой потайной калиткой, а затем тенистыми аллеями прекрасно содержащегося сада направились к великолепной вилле. Поднимаясь по ступенькам обширной веранды, украшенной цветами, Гильберт остановился и сказал с наглой улыбкой, которую я тогда не поняла:
– Взгляните вокруг, Кармен. Если этот дом вам нравится и вы пожелаете, то, может быть, мы поселимся здесь.
Я глядела на него, ничего не понимая. Тогда он взял меня за руку и провел через ряд роскошных комнат в небольшую комнату, где я увидела Экстреллу с Виолой на руках. Ребенок был щегольски одет, а у стены стояла хорошенькая кроватка с розовыми атласными занавесками. Я думала, что это сон.
– Гильберт, – воскликнула я, протягивая ему обе руки, – это вы все устроили? Как я вам благодарна.
Он ничего не ответил, но я была так счастлива, что у меня не являлось никаких сомнений. Я поместилась в хорошенькой комнате, где нашла полный гардероб на свой рост, и вся отдалась ребенку, который благодаря соблюдавшемуся лечению, видимо, поправлялся. Иногда я спрашивала себя, какая счастливая случайность произвела эту перемену в нашей судьбе? Но я была слишком измучена, чтобы не наслаждаться покоем, явившимся откуда бы то ни было.
Две недели прошло в этом счастливом спокойствии. Но вот однажды Гильберт предложил мне пройтись с ним, чтобы поглядеть павильон, который я еще не видела, и я согласилась. Пройдя сад, всю его длину, я увидела маленький готический павильон, весь увитый зеленью и окруженный розовыми кустами. Мы поднялись по маленькой лестнице, украшенной растениями, и вошли в переднюю, освещенную розовой лампой на потолке.
Далее была видна узкая дверь, украшенная резьбой, которую Гильберт отворил и, дав мне перейти порог, сказал:
– Теперь отблагодарите достойным образом того, кто предоставил вам всю эту роскошь…
Едва я переступила порог, как дверь захлопнулась и я слышала, как ключ повернулся в замке. В ту же минуту чьи-то руки обвили меня и горячие губы прижались к моим. Я отчаянно вскрикнула и хотела вырваться. Я узнала дона Цезареса и поняла слишком поздно, что Петесу продал меня.
