— Я приехал из Флоренции, — он подумал и добавил: — Вместе со всеми.
— Ты тоже каменщик? — Курицын с недоумением окинул старый, обмахренный на обшлагах кафтан переводчика.
— Я пиит! — гордо вскинул голову мальчишка.
— О Господи… И что же ты сочиняешь?
— Канцоны, новеллы, комедии… Я умею писать погребальные речи, я обучен искусству думать и рассуждать. И еще я играю на арфе и свирели.
— Но государь не заказывал в Италии поэтов. Погребальные слова у нас произносит священник. Умение рассуждать весьма полезно, но государя более интересуют архитекторы, строители и оружейники.
— Это все цеховые люди…
У мальчишки была привычка пожимать не двумя плечами, как делают по обыкновению люди, желая избежать ответа, а вздыбливать одно худенькое, цыплячье плечико. Старательно выбритые щеки (а что там брить-то — пух) поджались в иронической гримасе. У него были рыжеватые, коротко постриженные волосы, надо лбом непокорным веерочком торчала прядь, в простонародье говорят — корова языком лизнула.
— Ты назвался каменщиком. Так? А раз ты пошел на обман, значит… Ты вынужден был оставить Флоренцию. — Курицын сделал ударение на втором слове. — Ты бежал?
Опять молчание, только в карих глазах вспыхнуло вдруг и тут же погасло жгучее выражение испуга, отчаяния, а может быть, скрытой ярости.
— Ты убил кого-нибудь?
— Убивают воины, рыцари, кондотьеры. Еще убивают преступники. А поэты поют песни и славят прекрасных дам.
Курицын расхохотался.
— Во-она как! Но в Москве дамам не поют баллады. Даже при дворе царицы Софьи Фоминишны не принято бряцать на арфе. Наш обычай не допускает такой суеты. Откуда ты знаешь русский?
— Это моя тайна.
— Я вижу, ты нашпигован тайнами, как баранина чесноком. Как тебя зовут?
— Паоло.
— И что с тобой, Паоло, делать?
— Мне надо помочь! — сказал мальчишка страстно, и Курицын опять рассмеялся.
Скольким он за свою жизнь помогал — не упомнишь. Но что делать с этим нахальным иностранным отроком? О том, чтоб устроить его на службу в Приказ, речь не шла, да и молод он — пятнадцать лет, но на роль личного толмача при особе дьяка флорентиец вполне подходил. Уже через неделю Паоло перебрался в хоромы Курицына, что стояли подле древнего Богоявленского монастыря, и поселился в летнике на втором этаже.
7
Много лет спустя, доживая свою жизнь в полной тишине и безвестности на узкой горбатой улочке вблизи дворца Питти, Курицын вспоминал эти давние месяцы как лучшие в своей жизни. Ведь это чудо чудное, что в деревянной Москве, с ее простым неторопливым бытованием поселилась вдруг живая Флоренция. «Идем! — говорил Паоло. — Я проведу тебя по мосту Рубаконте к подножию величайшей лестницы в мире. Об этой лестнице писал поэт наш Данте», — важно добавлял мальчик. И Курицын послушно следовал за ним. Перед изумленным взором Федора Васильевича развертывалось во всей полноте зрелище флорентийской жизни. С высоты собора Сан-Миньянто он бросал взгляд на великий город. Именно тогда он увидел, как отражаются золотистые облачка в темных водах Орно, рассмотрел средь черепичных крыш великолепный Сан-Джованни — флорентийский Баптистерий, и строгие очертания францисканской церкви Санта-Кроче.
Паоло привез бывшую свою жизнь в котомке за плечами, и хоть торба была набита под завязку, это был легкий груз, поскольку состоял он из воспоминаний, грез и надежд. Вначале Курицын мало задавал вопросов, он только слушал, это уж потом пошли споры. И с кем — с отроком неразумным! Речь мальчика торопилась, не поспевала за образами, вязла в русских оборотах, и потому от горячности он иногда путался, сбиваясь на итальянский язык.
— Это дивный город, дивный город! — восторгался юный поэт, сохраняя при этом смешную, детскую важность. — Там много солнца, и сам город — легкий, он весь пронизан солнцем и влагой. Там тихие монастырские дворы, выстланные разноцветными плитами, в аркадах зеленеют лавры в кадках, дороги окаймляют стройные кипарисы. Городские улицы пропахли краской и лаком, знаете, лаком покрывают художники свои дивные картины.
А эти праздники на площади Санта-Кроче… О, там все кипит: кареты, носилки, ученые мужи в алых плащах, чернокожие слуги и дамы в богатых одеждах с волосами цвета меди, сияющими на солнце.
Больше всего Курицина поражала страстность юноши. В каждом слове его, в каждом жесте, а Паоло иногда проигрывал целые картины жизни, крылась столь иступленная любовь к Флоренции и самой жизни, что Курицын забывал дышать. Рассказ уводил воображение дьяка в такие дали, что иной раз казалось — полностью он уже не сможет вернуться назад, потому что часть души его навеки заблудилась в серебристых, мокрых от дождя оливковых рощах.
Страна несуетной красоты и немыслимого очарования — такой вставала Флоренция, родина Паоло. Но при этом сам отрок оставался полной тайной для Курицына. И надо сознаться, что флейтист, поэт и пилигрим, при всем своем обаянии и цветистости, за месяц совместной жизни сумел показать себя мальчишкой скрытным, тщеславным, любопытным сверх меры, неверным, обидчивым, а также оснащенным качеством, почитаемым в православии главным грехом, а именно — болезненной гордыней и свободомыслием.
— Тебя зовут Паоло, а фамилия? Как звали твоего отца?
Молчание. Потом быстрый, резкий ответ:
— У меня никогда не было отца. Но у меня был сеньор, мой хозяин.
— Кем он был, твой синьор? Как его зовут?
Молчание.
— Тебе неприятен этот разговор?
Паоло всем своим видом дал понять, что это именно так.
— Ладно, не надо имен. Но мать-то у тебя была? Про нее ты тоже не хочешь рассказать?
Юноша на мгновение задумался, и Курицын отметил эту заминку. Паоло словно прикидывал — говорить не говорить, хотя чего, кажется, проще — закрепить уже сложившиеся отношения знакомством с родителями и всей семьей. Ан нет! Где-то на свете осталась прекрасная Флоренция, по которой он тоскует и не пытается скрыть этого, но при этом говорит с уверенностью: «Я выбрал Русь. Она теперь моя родина».
Что значит — «выбрал»? Почему ему пришлось выбирать и уехать из Италии, этого земного рая, если он умен, образован сверх меры, любознателен…
— Ладно, оставим этот разговор.
— Но ведь у вас тоже есть тайны, — тут же отозвался Паоло. — Я живу в вашем доме, — он начал загибать пальцы, потом сбился, — уже много месяцев. Вы заставляете меня читать кириллицу, но при этом прячете какие-то русские книги. К вам ходят люди, много людей, и каждому вы выделяете время для беседы. Понятно, что меня вы не приглашаете к разговору, считая, что я слишком молод. Во Флоренции на этот счет придерживаются другого мнения.
— Это дела служебные, — резко одернул юношу Курицын. — Мы занимаемся очень важным делом. Государь повелел ученым мужам составить новый Судебный устав. Бога молю пособить нам окончить сей обширный труд в положенный срок.
