Такими же цифрами описывалось занятие некого тайного человека, а также, как он от роду прозывался. Составитель (или переводчик) послания обозначил для ясности гласные и согласные. Первые прозывались «душа» и «приклад», согласные же обозначались «плоть» и «столп». Слово «царь», видимо, тоже обозначало букву.
И опять же — кем-то привезено. Откуда? Если фрязины доставили в Москву пергаменты, они много сюда своих диковинок понатащили, то почему писано кириллицей? Значит, кто-то перевел. А кто сей умелец?
Любопытство мешало работать, как щекотка, даже перо в руке прыгало. Мефодий уже понимал, что до прихода Паоло он не успеет отгадать шифра, на это занятие не одна неделя может уйти. А уж как хочется-то понять сей сокровенный смысл! Словом, для разгадки тайны у Мефодия была одна возможность — сделать список Лаодокийского послания еще и для себя. Стихотворное начало можно опустить, а таблицу с пояснениями — это непременно!
Теперь еще вопрос — стоит ли сообщить Паоло догадку про шифр и тайнопись? Ответ был однозначным — не стоит. Не твоего, инок, это ума дело, а потому рот узелком завяжи и не трепли языком попусту.
Паоло пришел за работой в означенный срок, внимательно осмотрел список. Текст был написан убористо, клетки против оригинала были уменьшены в четверть, киноварь тоже нашлась. Он неторопливо обернул пергаменты и свиток серым сукном, отправил сверток за пазуху, и только после этого положил на край стола серебряную, грубо отрезанную деньгу.
— Щедро, — сказал Мефодий. — Еще-то придешь? Я увижу тебя али как?
— Отчего же не прийти? У тебя тут славно. Только времени у меня не много. Я человек подневольный.
— Могу и я тебя навестить, — с готовностью предложил инок.
— А вот это никак не возможно. Я царице Софье служу — музыкантом, а потому живу во дворце. Туда просто так в гости не ходят.
Уже стихли скрипучие половицы под шагами Паоло, и хлопнула калитка, выпустив гостя в большой мир, а Мефодий все сидел на лавке, тараща глаза на икону.
— Оборони, Господь! Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое! В какое же дело, греховодник, я вляпался… Ах, ах… Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя. А может, лукавил отрок и заранее знал, что это тайнопись? И кто же этим шифром пользуется в царевом дому? А ну как узнают, что я, недостойный, вник в чужие и ненужные мне тайны? Забудь, все забудь, инок глупый!
18
И ведь забыл. Скопированные для себя клетки с пояснениями были спрятаны в тайник — в специально вырытую дыру в полу. Может, разумнее было бы сжечь окаянство, но жалко было уничтожать собственный труд. Как только спрятал, так и успокоился, и когда Паоло опять явился в келью, Мефодий принял фрязина без всякого страха, даже, пожалуй, с радостью. На этот раз гость горел желанием что-нибудь почитать. Книга была ему тут же предоставлена. Между делом Мефодий отметил, что суетится перед Паоло сверх меры: постелю на лавке поправил, а потом и лавку пододвинул к окну, чтоб свет прямо падал на страницы и отрок не трудил глаза. А может, правильно, что суетится? Паоло человек богатый и знатный, он саму царицу ежедневно зрит! О «Лаодикийском послании» не было сказано ни слова.
Паоло стал ходить в Сретенскую обитель, как в библиотеку где-нибудь в Италии. Сравнение это, пожалуй, неуместно, потому что библиотека в монастыре Санта-Спирито насчитывала сотни, а может быть, тысячи драгоценных рукописей, уже появились и типографски отпечатанные инкунабулы, а у Мефодия зараз никогда более двух книг не было, но зато инок умел достать то, что просил заказчик, был приветлив и ненадоедлив. Сидят тихонько, Мефодий пером скрипит, Паоло губами шевелит, потом взвар пьют и разговоры разговаривают.
Из всех диковинок флорентийской жизни Мефодия больше всего удивили именно инкунабулы.
— Как же это может быть, чтоб книги станком печатались? А ты станок этот видел?
— Сам не видел, но люди рассказывали.
— Как я понимаю, в станке есть металлическая рука, которая пишет с большой поспешностью?
— О нет, нет, — Паоло, как мог, объяснил премудрости печатного дела. — Изобрел печатный станок некий Гутенберг из Майнца. Это было давно, пятьдесят, а может, и того больше лет назад. А сейчас печатные станки есть уже и в Венеции, и в Болонье, и во Флоренции. Внешне инкунабулы выглядят совсем как рукописные, только шрифт четче, бумага высочайшего качества, плотная, как пергамент. И потом они дешевле.
— Качество лучше, а дешевле? — не переставал удивляться Мефодий. — Хорошее слово — инкунабула — круглое и длинное, как рыба.
— По латыни это означает колыбель.
Мефодий принял мечтательный вид, надо же! Из этой «колыбели» проистекает вся мудрость человеческая.
— А не знаешь, что первым было напечатано на том станке в Мейнце?
— У них не знаю, а в Италии первыми напечатали индульгенции.
В одну из бесед Паоло поведал иноку свою тайну. Душа его давно жаждала общения, он хотел распахнуться, выговориться без страха. Удивительно, что при всей своей любви к Курицыну Паоло, не мог быть откровенным до конца. Еще, не приведи Господь жалеть бы стал! Кроме того, дьяк человек государев, случись беда, должен будет подчиниться закону. На Руси, конечно, венецианские законы не действуют, здесь своим порядком живут, но ведь полна Москва итальянцев. А ну как донесут да предъявят бумагу.
А с Мефодием все само собой случалось. Инок начал родной дом вспоминать, рассказывать, как матушка рожала его в баньке, а приключилось все зимой, а банька была угарной… Словом, чудо произошло, что он жив остался. Паоло тоже захотелось как-то значительно обставить свой день рождения.
— А я появился на свет в тот год, — начал он важно, — когда пронеслась над Тосканой страшная буря, причинившая народу бесчисленные разрушения и повергшая всех в ужас и уныние. Это был смерч. О, представь только, представь! Черные клочковидные тучи несутся по небу, зигзаги молний, гром и вопли человеческие. Словно геенна огненная вырвалась наружу! Коровы воют, то есть мычат, блеют и мечутся овцы, скачут по холмам сорвавшиеся с привязи кони. Представил?
Мефодий с готовностью кивнул, всем своим видом выражая восторг.
— Матушка моя в этот роковой день поехала из города в усадьбу. Она ехала в открытой повозке, с ней находились еще две женщины. А как смерч налетел, то матушка моя от ужаса начала рожать. Боли были ужасные, но от страха перед гневом природы она их не замечала.
— Ты-то откуда знаешь? — изумился Мефодий.
— Тебе, значит, можно помнить угарную баньку, а мне заказано?
Паоло так воодушевился собственным рассказом, что и сам поверил в этот момент живописной придумке. Каждому лестно ощущать, что родился он в условиях экстремальных. Да и не был рассказ про смерч чистым вымыслом. Матушка в самом деле попала в страшную бурю или землетрясение, словом, пережила что-то такое, чего никогда не случается в холодной, твердо стоящей на земле Руси. Мать тогда была совсем юной и чудом спаслась от смерти. И повозка была.
