Дама вывалилась наконец из кабинета, так и ушла, прижимая кружевной платочек к глазам. Кто ж ее так достал? Наверное, сын. От мужа уйти можно, а от пьяницы-сына никуда не деться. «Нет, — подумал Ким, — даму ему не жалко, она не понимает…» — с этой мыслью он и вошел в кабинет.
Под капельницу Макарыч его не положил, а укол сделал. Сказал строго:
— Повторишь опыт, будет скоропомощная ситуация. Будем тогда клещами тебя с того света вытаскивать. А теперь рассказывай.
И Ким рассказал. Три раза повторил, путаясь в подробностях, а Макарыч все не перебивал его, не подводил черту конечной фразой, мол, понял, ничего страшного, такое бывает. А потом задал и вовсе бессмысленный вопрос:
— А как в дом попала эта рукопись?
— Я откуда знаю? Надо у матери спросить.
— Вот и спроси.
— Матери нет, она в отъезде. Раньше, чем через два месяца, не вернется. Если вообще вернется.
Макарыч ничего уточнять не стал. Зачем уводить разговор в сторону? Он вдруг начал сам рассказывать длинную, тягучую историю про мужика, который чудовищно, неправдоподобно пил. Вначале был как все люди, работал в торговле, а потом что-то не то подписал, хорошо, что в тюрьму не сел. Начал лечиться, кое-как подлатал себя, устроился на завод.
— Шарикоподшипник?
— Неважно. Не перебивай. Стал хорошим слесарем, на станках высококлассных работал. И вдруг опять все под горку. Он попадает в ЛТП. Жена к этому времени уже полностью обалдела, сказала — все, уматывай. Хождение по мукам продолжалось пятнадцать лет. Он и сам понимал, что непригоден для семейного счастья. Выписался из квартиры, уехал в Тулу, чтоб поступить на завод с общежитием.
И так далее, так далее, понеслась хромая в щавель. У Кима скулы сводило от скуки, но ничего не поделаешь. Рассказ явно имел педагогическое значение.
— По дороге в Тулу напился. Проснулся — ни денег, ни паспорта. Стал бомжевать. Три года жил по чердакам, потом сам ко мне пришел. Послушал я его — личности нет, одни руины. И вдруг здесь, у нас, он ни с того ни с сего начал восстанавливаться. Я понимаю, лекарства и все такое, но ведь всю жизнь лечили. Видно, что-то с ним произошло. Сейчас он не пьет, не курит, стал старостой в палате. И талант в нем проснулся. У него сейчас в тумбочке печати от двух малых предприятий.
— А где он живет-то?
— Как где? У нас. Уже третий год.
— Сколько же вы можете по закону держать ваших больных?
— По закону — сорок пять дней, а по-человечески — пока на ноги не встанет. Мы им срок продлеваем, как бюллетень. Сегодня закрыли, через три дня опять открыли. Этот человек сейчас великолепно одет, зарабатывает деньги на квартиру, женщина у него есть. Но жить к ней не идет. Говорит, я сам должен ее в свой дом привести. Очень хорошее влияние оказывает на всех наших больных. Они видят, что можно излечиться, можно!
Закончил Макарыч свой рассказ словами:
— Ты понял, о чем я?
— Нет.
— Этот пациент, не буду называть его фамилию, говорит, что от пьянства его спасла постоянная работа. Ты не захочешь пить, если будешь очень занят. Почему-то судьба послала тебе странную галлюцинацию и при ней странную рукопись. Если рукопись не бред и вполне реальная, то начинай ее читать. Может, она тебя и просветлит.
— Какие-то драные листки, маслом подсолнечным политые.
— Но зачем-то твоя мать сохранила их. Узнай, кто это написал, зачем и почему они лежат в твоем доме. И каждую неделю мне звони. Понял. А теперь иди…
2
Паоло нужен был гороскоп буквально позарез. И не потому, что его интересовал год собственной смерти. Он не уповал на помощь звезд в достижении верхней перекладины служебной лестницы, не надеялся с подсказкой математических таблиц избежать болезней. Все гораздо проще. Ему было восемнадцать лет, и он был влюблен.
Ксению Стромилову, дочь думного дьяка, он увидел в церкви Иоанна Предтечи, куда пришел в свите царицы на торжественный молебен в честь Николы-зимнего. В те поры знатным девицам не то чтобы возбранялось посещать храмы, но не принято было стоять со всеми молебен, не в обычае. Князь да бояре прятали будущих невест от мира, и отроковицы молились в домовых церквях. Но гречанка Софья не имела природной стыдливости, не привили ее и воспитанием, потому она ввела новые обычаи при дворе, и дьяку Стромилову, своей правой руке, крепко наказала привести дочь на важный молебен. Мол, посмотреть ее хочу. Пусть приобщится дева к жизни двора, пусть поосмотрится, а лицо можно и «воздухом» прикрыть — тончайшей, прозрачной ширинкой.
В первые же молебные пятнадцать минут Паоло узнал — и кто такая, и как зовут. Ксения стояла подле отца в боковом приделе. Народу в храме было много, а возле этой пары — голое пространство словно полянка в лесу. Дьяк Стромилов, известный модник, был разодет празднично: на шубе пуговицы величиной с яйцо, сапоги турецкого сафьяна, в ухе серьга с ормуздским жемчугом, а дочка рядом неяркая, аккуратненькая, как свечка. Но это только на первый взгляд — неприметная, а вторым взглядом, когда все объемлешь, увидишь, что дева вся утонченная, шелком шитая.
Паоло слушал молебен вполуха, рука сама крестилась, но ноги перемещались поближе к левому приделу. Известное дело, когда молятся, мало обращают внимания на стоящих рядом. И первое время Паоло продирался сквозь скоп людской безнаказанно, но потом наступил кому-то на ногу, и этот кто-то пребольно огрел его кулаком меж лопаток. Юноша вмиг успокоился и замер, вытянув шею, со стороны — чистый гусь.
С нового места Ксения была лучше видна. Под прозрачным покрывалом угадывался нежный изгиб шеи и головка такой формы, словно над ней трудился самый талантливый флорентийский скульптор. Рука с узкой ладонью была открыта взору. Ему очень нравилось смотреть, как рука ее взлетала вверх и, не желая соизмерять и экономить движение, поднималась выше лба, а потом важно и значительно персты прикладывались ко лбу и плечам, опушенным собольим воротником.
Заглянуть в лицо Ксении ему удалось только на выходе. После службы люди торопились покинуть храм и каждый работал локтями, как мог. Потом в дверях произошла заминка. Надобно было пропустить царицу, дочерей ее и свиту. Паоло решил поотстать, ожидая дьяка Стромилова, но толпа несла его как бурный поток. Юноша вцепился в резной косяк двери, на него закричали, потом оттолкнули и прижали к стене так, что дыхание сперло. Паоло выждал момент и ответил обидчику нарочито громко, а затем вскрикнул словно раненый. Ксения мгновенно оглянулась, отвела покрывало с лица, и Паоло встретился с устремленными на него прекрасными, влажными, лучистыми, доверчивыми и сочувствующими глазами.
Это и решило дело. Паоло готов был совесть заложить, руку отдать на отрубление, что она запомнила лицо его и крик. Ах ты, Господи… ясноликая красавица, красная краса, русая коса, тридцати братьев сестра, сорока бабушек внучка, трех матерей дочка — ясочка, Артемида прекрасная!
