Промахнулся. Под руку попалась только какая-то деревянная табличка со стены. Она отвалилась, вокруг загрохотали плитки, я грохнулся на пол, а табличка поскакала по камням.
Твою ж мать. Я вскочил. Впереди в арочной галерее заскользил фонарик – он осветил сводчатый потолок, статуи в нишах. Я помчался прочь вдоль скамей, к заднему портику, к исповедальне в углу. От одного вида ее у меня сердце ушло в пятки, но я отпер резную дверь – она тихонько застонала – и забрался внутрь.
Темно, хоть глаз выколи, и с рюкзаком очень тесно.
Я съежился на полу.
Кто-то вошел в церковь и остановился – несомненно, разглядывая деревянную доску со списком гимнов, которую я содрал со стены.
Я ждал; сердце колотилось, ноздри наполняла вонь. Рвота? Моча? Вновь зазвучали шаги, фонарик подкрался ближе, осветил дверцу исповедальни – деревянный экран, весь в резных лозах и цветах. Я узнал этот узор – самому не верилось, что теперь на эту решетку в ужасе смотрю я, как смотрел на нее отец Джинли – впрочем, пожалуй, по иным причинам.
Фильм начинается именно здесь: Джинли впервые принимает исповедь. Только окончил семинарию, полон самонадеянного оптимизма неопытной юности, рассчитывает вывести падших на путь праведный. Больше часа он ждет хоть какого кающегося грешника; наконец загадочная фигура заскакивает на другую половину и со зловещим стуком хлопается на скамью.
Вспомнив об этом, я невольно выгнул шею и уставился в окошко над головой – дымовая завеса темной решетки совершенно маскировала лица.
Загадочный незнакомец, как вскоре понимает священник, знает его черную тайну: Джинли вывел свою трехлетнюю незаконнорожденную дочь на крышу в Бруклине, где она побежала по краю за голубями, потеряла равновесие, упала и разбилась далеко внизу на тротуаре, а Джинли смотрел через щель в окне и пальцем не шевельнул. У него, само собой, имелись резоны: он считал, его дочка – воплощение дьявола. Но кто в тот день смотрел на крышу вместе с ним, что за таинственный человек сидит за решетчатым окошком, кто уверенным шепотом обещает «разодрать священника на куски, дабы тот отрекся от Бога», – на выяснение у Джинли уходит весь фильм, и личность незнакомца оказывается еще ужаснее, чем его тайна.
Шаги, похоже, удалялись, а слабый свет исчез.
Я приподнялся, сел на скамью и прислушался. Кажется, я один. А отец Джинли-то в какой из кабинок сидел? Я сейчас за хорошего парня или на стороне зла? И откуда эта вонь? Я наклонился, вгляделся в решетку, в крохотные крестообразные дырочки.
И застыл в ужасе. Там кто-то был.
На другой стороне сидел человек.
Я не верил глазам, однако до ушей моих доносилось дыхание, шелест тяжелой ткани, а затем – будто заметив, что за ним наблюдают, – человек медленно обернулся.
Я едва различал лицо под темным капюшоном.
Следующие мгновения пролетели очень быстро – я сам толком не сознавал, что делаю. Вывалился из исповедальни, бегом пересек трансепт, миновал дверь в кабинет Джинли и ворвался в дверь, которая, если правильно помню, вела в подземный склеп. Глаза во тьме отказывали. Я протянул руку, ожидая нащупать холодные камни, но сообразил, что меня опять извергло в павильон.
Раздался грохот, над головой хором заныли неоновые лампы. Включают свет. Меня окатило яркостью, и я чуть не ослеп. Рванулся, нашарил дверную ручку, потянул и выпал в очередную студеную комнату.
Только это была не комната.
Под ногами хрустела настоящая листва. В лицо фыркнул настоящий ветер. Я задрал голову и увидел самую что ни на есть настоящую Луну.
* * *
Я спасся из павильона. Сам себе не верю. Впрочем, отбежав, я оглянулся и увидел ангар, мирно угнездившийся среди лесов. На вид такой невинный, такой тусклый и бесстрастный – ни намека на круги ада внутри.
Здравствуй, холодная надежная реальность. Я потрусил вниз к пруду Грейвз. Преследователи мои, видимо, не сообразили, что я слинял, – за мной больше не гнались. Кто это был вообще? И кто был в окошке исповедальни?
Забыв, что часы остановились, я глянул на циферблат. 19:58.
Я пошарил в карманах, на ходу провел инвентаризацию своих находок: окровавленная детская рубашка и компас Попкорна. Они на месте, и перочинный ножик тоже, а вот фотоаппарат исчез. Видимо, умудрился выпасть из кармана, когда я в спешке натягивал пальто. Проклиная себя за небрежность, давя желание вернуться и поискать камеру, я снова перешел на бег, и ветер жестоко засвистел в ушах, а дорогу освещала Луна.
Залаяла собака. Наверное, одна из тех, что меня домогались. Теперь она сидела на цепи и злилась – впрочем, ее в любой момент могут отпустить на волю.
Я достиг пруда и прокрался вдоль берега. Сквозь листву брезжила вода. Ни Хоппера, ни Норы, ни каноэ – ничего и никого. Хоппер и Нора. Имена эти, с изумлением понял я, прилетели ко мне как из далекой дали, из давнего прошлого. Сколько же я бродил по павильону? Годы? Может, там разрыв пространственно-временного континуума, измерение вне времени? О Норе и Хоппере я и не вспоминал – целы ли, живы ли, куда подевались. В голове один сплошной Кордова. Эти съемочные площадки дурманом заполнили мозг до краев.
Наверное, Хоппер с Норой отправились за помощью. Благополучно гребут себе назад по ручью. Нужно верить в это, чтобы не распсиховаться и придумать новый план. Но в глубине души я знал, что Хоппер не откажется от Сандры за здорово живешь. И Нора тоже. Значит, оба бродят где-то здесь, отчаянно бегают кругами.
Я поглядел на черный холм по ту сторону воды: через гребень перевалил очередной фонарик. Владелец фонарика спешил по тропе к пристани. И что-то бежало в траве. Наверняка опять собака.
Я попятился от берега, потрусил на восток. Я помнил карты, помнил, где расположен пруд. Восточная граница поместья и Проезд 112 отсюда ближе всего. Если звать на помощь, лучше отправиться туда. Теперь у меня другие приоритеты. Если Нора и Хоппер тут застряли, ранены – а то и что похуже, – на кону стоит их жизнь.
Рассуждая таким образом, я на бегу машинально вынул из кармана компас Попкорна, стиснул его в руке, точно великую драгоценность, последнюю надежду. И с удивлением увидел, что, хоть стекло и треснуло, дрожащая стрелка по-прежнему указывает на север.
Я покрутился на месте, проверил. Север никуда не делся.
Ты подумай. Работает.
Я помчался дальше, временами поглядывая на компас, чтоб не сбиться с пути, – прямо как старый Попкорн, на забаву всему городу.
Черт, а как же я теперь вернусь в оранжерею? Я слишком быстро сдался. Попкорн, если там и впрямь похоронен он, пребудет погребенной тайной. В голове все путалось, я подгонял себя. Лес тек мимо безжалостным кольцом, точно синтетический задник в старом кино, где персонажи болтают и крутят руль, но никогда не смотрят на дорогу. А деревья-то настоящие? Всякий ствол всякой елки высок и гол, идентичен всем прочим. Какую елку ни возьми.
