Я невольно ахнул – какая ирония. В глазах набухли слезы, потекли по щекам. Сколь непостижимо жестокий финал – такую кару мог сочинить один Кордова. Этот человек внушал мне, что к некоторым тайнам лучше не прикасаться, что разгадка их – и есть неведомое. Вскрывая их, взламывая, являя содержимое свету дня, ты себя убиваешь.
Во внезапном припадке ярости я отчаянно замолотил в стенки, точно рептилия, что вылупляется из яйца. Я спиной подпер потолок, услышал, как он треснул, снова налег, и дерево подалось. Я вылез, заморгал на разгоревшемся свету – я был заперт в третьем черном шестиугольнике. Долго это будет продолжаться? Сколько здесь клеток? Я колотил в стенки, пока не проломилась очередная; затем все повторилось. Раз за разом я спасался, лез сквозь треснувшие стены, из одной шкатулки в другую, туда-сюда, вверх и вниз и порой так терялся, что приходилось садиться, класть руки и ноги, проверять, откуда действует тяготение, где верх и где низ.
Не знаю, сколько гробов я одолел, – кажется, десятки, и в каждом следующем становилось светлее, и свет все приближался. В конце концов я уперся в потолок и подо мной проломился пол.
Яркий свет – а я падал, падал…
В последний миг я отчаянно ухватился за край и повис, а доска, которую я только что пробил, грохнулась на землю.
Я глянул вниз и сощурился.
Может, мне отказывало зрение или глаза разучились распознавать большие глубины и пространства: впечатление было такое, будто я болтаюсь на вершине небоскреба, а до бетонного пола – примерно миля.
Откуда-то – из невидимого окна – лился яркий свет. Выгнув шею, я разглядел, что нахожусь в огромной железной башне, поползшей петелькой болтаюсь под дырой в большой деревянной конструкции, подвешенной под потолком.
И больше ничего, только железная лестница, которая взбиралась с самой земли по стальной стене и исчезала из виду над шкатулкой.
Мне надо наверх. Снаружи не добраться. Единственный способ вылезти – залезть внутрь. Я подтянулся и уперся локтями в шкатулочный пол – вся конструкция зловеще закачалась. Кабели или веревки, на которых она держалась, обескураживающим манером заскрипели, будто вся эта штуковина буквально висела на ниточке – и на той же ниточке висел я.
Я заполз и, стараясь двигаться поосторожнее и не раскачивать шкатулку, пробрался назад через все проломленные дыры во всех шестиугольниках. Удручающий вышел поход – опять лезть в гробы, откуда только что освободился, и свет отступал, а мозг протестовал, точно с этим светом уходили остатки надежды на спасение. На выживание.
Еще несколько часов я искал другой выход, обстукивал другие стенки в других шестиугольниках, нащупывал те, что выведут меня наверх к лестнице.
Как я ни стучал, ни одна не подалась.
Я уже заподозрил, что, в ярости увлекшись беспощадным разрушением, ненароком уничтожил правильный выход отсюда, единственный выход, и теперь остается только ждать неминуемого.
Время потекло молоком, и я поплыл, и ленивое течение уносило меня прочь из шкатулки, туда и обратно.
Потом я очнулся. Я лежал на правом боку и глядел в дыру, пробитую в самом первом гробу. Пробудило меня трепетливое шуршание.
Мотылек.
А я о нем и забыл. От этого простого зрелища, от мысли о том, что я не один, мне невероятно полегчало. Мотылек всполз на потолок, упал, невозмутимо поднялся и снова двинулся в путь по стене. Я осторожно смахнул его в руку. Мотылек побрел кругами, усиками ощупывая границы новой клетки – моей ладони.
Итак, здесь я и умру. Сброшу с себя свою маленькую жизнь.
Да я и не носил ее толком. Жизнь была мне костюмом, я надевал ее по особым случаям. В основном она висела в глубинах гардероба, и я про нее не вспоминал. А ведь нам полагается умирать, когда уже расползаются стежки, когда локти и коленки измазаны травой и грязью, пуговицы оборваны, накладные плечи перекосило, потому что тебя вечно кто-нибудь обнимал и ткань поблекла под ливнями и обжигающим солнцем.
В голову явилась Сэм.
Пришла, как всегда приходила, – пришлепала темными босыми пятками, мудрое личико глядит снизу вверх, нос наморщен. Что она подумает, когда Синтия скажет ей, что я исчез? Я стану загадкой, и Сэм придется посвятить ей всю жизнь. Я стану героем, путешественником и исследователем, который пропал, уйдя в открытые моря на поиски таинственного сокровища, – отважнее, чем в действительности был. Или нет – я стану пещерой в ее сердце, и она заложит меня камнями, заклеит обоями, повесит картину, поставит цветы в горшках, дабы никто не узнал, что там сокрыт сырой пустой тоннель.
Я так и слышал Бекмана, будто он внезапно очутился рядом, с сомнением оглядел стены моей тюрьмы, залпом осушил стопку водки. «Я же тебя предупреждал, Макгрэт? Ловить Кордову – все равно что ловить тени в банку. Ты хотел истины. Вот тебе истина. Шкатулки в шкатулках. С чего ты вообще взял, будто способен его понять? Что у его вопросов есть ответы?»
Но что кричал мне Бекман, застав меня за пьяной попыткой взломать замок на шестиугольной шкатулке? «Предатель! Филистер!» Однако напоследок, захлопывая дверь, он сказал кое-что еще:
– Ты даже не понял, где она открывается.
То был намек: я не увидел, не разглядел картину целиком, у меня слепое пятно, выход не есть выход.
Я все неверно понял.
Мотылек, несмотря на поврежденное крыло, ухитрялся летать и опять полз по потолку первого гроба. Я посмотрел, как он нарезает круги; помахав усиками и лапками, мотылек замер, потом нырнул и пропал.
Я ощупал дерево там, где он исчез, – дырочка размером с рисовое зернышко. Еще пощупав, я отыскал щель. Порылся в одежде – как будто не моя, чужая, я словно обыскивал карманы другого человека, бесчувственного или мертвого. Я все шарил, надеясь отыскать что-нибудь полезное, твердое, но обнаружил лишь какой-то кулон на шее.
Норин святой Бенедикт. Я сдернул цепочку, провел кулоном вдоль щели. Обвел ее по кругу, увидел, что это люк. Чуть-чуть приподнял его, просунул пальцы. Круглая деревяшка высвободилась и отпала.
Я смотрел в черную трубу – ни лучика света, ничего не видно в конце. Ощупал гладкие железные стенки и нечаянно задел мотылька.
Он упал мне на щеку.
Я поймал мотылька в ладонь, убедился, что он не пострадал, и спрятал его во внутренний карман пальто – будем надеяться, там он будет цел и невредим. А потом я заклинился внутри трубы. Была она тесная, чистый кошмар – я будто застрял в старой вентиляции. Ступеней нет, держаться не за что. Оставалось только всползать вслепую, изо всех сил упираясь в стенки спиной и ногами. Так я одолел несколько ярдов и уперся в потолок.
Я нажал. Люк легко открылся, я его отбросил и заморгал в ярком свете.
У меня над головой висела приваренная к потолку железная лестница.
Я выволок себя на верхушку деревянного шестиугольника. Шкатулка как у Бекмана, один в один. Из узких потолочных окон лился свет, но не видать ни деревьев, ни неба – лишь яркая белизна. Не поймешь, искусственная или солнце.
