На такси я доехал до автовокзала и сел в первый же автобус до Паргуа. Автобус был набит битком – половину сидений заняли буйные пацаны в белых гольфах и хор, исполнявший мадригалы под руководством покрытого испариной дирижера, в любую минуту, похоже, готового уволиться. Рядом со мной села старуха, покосилась подозрительно, но потом задремала, и ее голова нежно тыкалась мне в плечо, как буек в морской зыби. Автобус наш, этого старого пожелтевшего зверя с намалеванными на боках грязными радугами, потрясло и покачало по улицам, меж баварских шале и людных кафе, а потом выплюнуло за город.
Паром на остров Чилоэ ходил каждые двадцать минут. Билет стоил доллар. По ветром взболтанному морю я отчалил в большой и громогласной группе туристов, столпившихся на верхней палубе. Какая-то итальянка все отмахивалась от собственных волос, летевших ей в лицо, а ее парень фотографировал. Заметил меня, с улыбкой спросил, не щелкну ли я их вдвоем. Щелкая, я поневоле размышлял, не настанет ли день, когда некто выследит их и покажет им мой портрет, как я показывал Сандрин.
Узнаете его? Он с вами говорил? Как он был одет? Как он держался? Вам не показалось, что он странный?
В одиночестве стоя у поручней, вдали я разглядел остров. Он прорисовывался, как женщина, что выступает из-за занавеса, неторопливо и расчетливо: темно-зеленые покатые холмы, мазки белой дымки вдоль берега, тусклые огни, мигающие сквозь зелень, телефонные столбы с путаницей проводов, убогонький пляж. С минуту подле парома, подле меня летела крупная черно-белая птица – качурка, что ли: ныряла к воде, взлетала, разок страшно прокричала нам что-то, а потом свернула на новом порыве ветра, и ее поглотило море.
Мы выгрузились в Чакао, обшарпанной деревушке запущенного вида – как любые места, откуда все вечно уезжают. Затем примерно в той же компании, что на пароме, я автобусом добрался до Кастро – самого большого городка на острове, – где заселился в гостиницу Unicornio Azul
[122]
. Проглядеть ее было невозможно: ярко-розовое здание на мокрой серой улице. Я читал, что гостиница оживленная, населена местными и туристами, путешествующими задешево, славится вкусной едой и беседами по-английски. Номер был обклеен поблекшими голубыми обоями, койка лишь чуточку больше объемистого телефонного справочника Сантьяго на тумбочке. Я принял душ, стоя подле унитаза (в ванной размером с телефонную будку), а затем, чисто побрившись, пошел вниз на поиски ресторана. Заказал кислый писко, местный напиток, как объяснила мне официантка, а когда она задержалась у столика и спросила, не австралиец ли я, предъявил ей статью из «Вэнити фэйр» и поинтересовался, не узнает ли она ненароком достопримечательности с фотографий.
От вопроса моего интрига сгустилась необычайно.
Не прошло и минуты, как два моих сотрапезника и бармен-голландец столпились вокруг стола, по-испански дискутируя о снимках – и, вероятно, обо мне. Заседание постановило, что церквушку никто не узнаёт, однако один местный – угрюмый темнокожий человечек, который, побуждаемый официанткой, приковылял к нам неуклюже, как бы намекая, что в воде ему попривычней, – заявил, что мальчонкой видел черную скалу с дыркой где-то у побережья к югу от Кикави. (Мужику было, необходимо отметить, сильно под восемьдесят.)
– Кикави? – переспросил я. – Как мне туда попасть?
Но мужик лишь выпятил подбородок, скривился так, будто я его оскорбил, и заковылял к своему столику.
Официантка покаянно склонилась ко мне:
– Chilote, местные, мы muy superticiosa насчет Кикави. Это на север. С час езды.
– Почему вы суеверны насчет Кикави?
– Туда приезжает человек.
– Какой человек?
Она расширила глаза, будто не знала, с чего тут и начать-то, а потом убежала.
– Вы, главное, на ночь глядя не ездите, – посоветовала она через плечо.
Бармен-голландец надоумил меня взять напрокат машину у его друга дальше по улице – тогда я попаду в Кикави до заката («до заката» было ключевым пунктом инструкций), и поэтому, не прошло и часа, я очутился за рулем зеленого внедорожника «судзуки-самурай» годов восьмидесятых и петлял по дороге без обочин, куда еле-еле втиснулись бы две машины разом. При мне был паспорт, все мои деньги, в долларах и чилийских песо, мобильник, перочинный ножик и компас Попкорна.
Я ехал, поглядывая на карту и компас, сообщавший, что двигаюсь я на северо-восток, и остров словно распадался вокруг меня. Покатые холмы, лошади галопируют по полям; я миновал беспризорную козью процессию и двух мальчишек, гнавших овцу. Перед глазами стоял брошенный номер в Unicornio Azul – он отпечатался в голове, как новенькая фотография с места преступления: на кровати расстегнутый армейский вещмешок, внутрь торопливо запихана одежда, во внутреннем кармане маршрут с «Экспедии», красная зубная щетка на краю раковины, тюбик «Колгейт тотал», не смятый моей рукой, и наконец, изгвазданное зеркало – последнее, что на памяти человеческой видело мой лик. Я вдруг занервничал: может, стоило оставить записку, сувенир для Сэм, маленькую подсказку – на всякий пожарный. Я отдал ей Септима, заверил Синтию, что уезжаю всего на несколько недель. Сэм знает: я вернусь.
И я вернусь.
Теперь «судзуки» карабкалась по холмам. Когда нам предстал особо крутой склон – дорожное покрытие давным-давно сдалось грязи и камням, – я включил полный привод и втопил педаль газа. На этом двигатель сдох. Я столкнул машину на обочину и зашагал пешком.
Словно по велению черной магии, мимо проехал мальчишка на грузовике, сдал назад, предложил подвезти. По-английски не говорил; по радио играл Род Стюарт. На окраине, по всей видимости, Кикави – на узенькой дороге в занозах темных домов, и все перекошены под уклон холма, будто судорожно уползают к океану у подножия, – мальчишка высадил меня и поехал дальше.
И впрямь уже темнело, и к тому же меня оплевывал мелкий дождик. Я свернул направо, на другую улицу, которая вывела меня в центр Кикави. Ничего особо зловещего – забегаловки рекламировали бесплатный интернет и пепси, перед продуктовой лавкой паслась могучая свинья. И однако в десять минут седьмого все витрины уже почернели, а на всех табличках в дверях значилось «CERRADO»
[123]
. Открыто было только некое кафе «Ромео», где за столиками горбились редкие посетители. Я добрался до пляжа, где в самом конце стояла хижина – кажется, бар; острая крыша горела огнями.
Я зашагал по песку, черному и жесткому, и волны наползали на берег слизняками. Я был один. Странно. Я промотал в голове последние сорок часов, от аэропорта Кеннеди в пять утра, почти двое суток назад, до сейчас: толпа вокруг постепенно редела, будто я забрел на вечеринку в самом разгаре, а теперь озираюсь и вижу, что остался из гостей последним.
Я добрался до хижины, задрал голову, прочел истертую ветрами вывеску над темной дверью и ахнул.
