Оливия глубоко вздохнула и здоровой рукой подлила нам чаю. Когда она щипцами подхватила кусок сахару и уронила себе в чашку, я с удивлением отметил, что пальцы у нее трясутся. Она нервничала.
– Стало ясно, – снова заговорила она, – что обсуждение «Тисков для пальцев» продолжится после ужина. Служанка проводила меня в мою комнату. Дом был огромный, комната моя – целые апартаменты: окна во всю стену, занавески прозрачны, как свадебная фата, далеко под холмом видно озеро. Я никогда не бывала в таком красивом жилище. Я прилегла, хотела подремать минутку, но глубоко уснула. Должно быть, вымоталась в дороге. Через три часа я внезапно проснулась в темноте, ловя ртом воздух, и горло болело так, будто меня душили. Запястья и локти ныли, словно меня придавливали к постели. Взаправду больно. Но в комнате никого не было, и ни веревок, ни наручников – ничего. А потом я в ужасе увидела, что чемодан мой пуст. Вся одежда аккуратно развешена в гардеробе. Даже белье уже в ящике, аккуратными стопками. И выложено мое платье, которое, видимо, полагалось надеть к ужину, вместе с серьгами и серебряным гребнем. Окна распахнуты, вздуваются занавески. Когда я засыпала, окна были закрыты. Все волоски на руках встали дыбом, будто меня вот-вот молнией ударит. Я думала только об одном. Бежать. Ужин в восемь, приглашены другие гости. Мне было все равно. Я побросала одежду в чемодан, выскочила, отыскала черную лестницу. Вылетела в ночь. Нашла свою машину на стоянке и уехала, не включая фар. Поначалу была уверена, что за мной гонятся. Позади за поворотами мелькали фары. Но когда я добралась до ворот, фары исчезли. Ворота были закрыты. Я вылезла, отперла их и в панике умчалась. Ехала шесть часов без передышки. Но это чувство – тяжесть, удушение, будто все тело мое сжимали тисками, – оно не проходило еще много дней. Я едва не пошла сдаваться в больницу.
Оливия замолчала, взяла из вазы два апельсиновых птифура, один съела сама, другой скормила пекинесу. И горестно улыбнулась нам:
– Конечно, со временем это воспоминание становилось все унизительнее. Время высасывает из памяти и страх, и боль. Я рассудила, что мой так называемый ужас – лишь плод молодости, разыгравшегося воображения. «Искажение», фильм Кордовы о заразном подростковом безумии, в свое время сильно меня потряс. Разум сыграл со мной шутку. Я подменила искусство жизнью или наоборот. Вскоре после я отправила Кордове три записки с извинениями, но в ответ получила лишь весьма неучтивую отповедь.
– Что он написал?
– Нечто в том смысле, что, если даже я останусь последним человеком на Земле, он ни за что не возьмет меня к себе сниматься. Видимо, приглашение в «Гребень» было пробами, а я их провалила.
Я невольно усмехнулся. Слова ее безупречно подтверждало письмо, которое Бекман демонстрировал студентам.
Оливия небрежно дернула плечом:
– Я не расстроилась. Через два года я вышла замуж. Семья, настоящая любовь, настоящая жизнь. Я давно отказалась от грез о кино, о славе. Я понимала, что, добиваясь славы, обрекаешь себя на дешевый карнавал, где ты навеки заточен в клетке, и тебе аплодируют, однако над тобою равно и насмехаются. Но в девяносто девятом я ни с того ни с сего получила приглашение. От Кордовы. Он звал меня на ужин, на сей раз в городе. За несколько лет до того он выпустил свой последний фильм, давным-давно ушел в подполье, стал еще нелюдимее, устрашал еще сильнее. Я согласилась неохотно, однако это ведь все-таки Кордова. Я по-прежнему поклонялась ему. Немало потрудилась, чтобы контрабандой раздобыть его работы. Мне он виделся чародеем, гипнотизером в духе Распутина. Не кинематографистом. И спустя столько лет безответность еще мучила меня. Грызла по чуть-чуть – терзала вопросом, на который не получен ответ. В приглашении значился адрес по соседству, за Парк-авеню, на Семьдесят первой. Если что, я откланяюсь и попросту уйду домой пешком.
Я покосился на Нору, и та еле заметно кивнула, сделав тот же вывод, что и я. Таунхаус, куда ночью вломился Хоппер, находился на Восточной Семьдесят первой, – очевидно, про него и речь. И я понимал чувства Оливии – эту безответность, нужду в завершенности, в финале, эти многолетние гнетущие терзания. Я и сам с этим жил.
– Мне тогда стукнуло пятьдесят – уже отнюдь не чувствительная инженю. Двадцать лет замужем, вырастила троих сыновей. Напугать меня – это надо сильно постараться.
Она подалась вперед, взяла еще пирожное. Пекинесы дружно впились в него глазами. К их явному огорчению, хозяйка отправила пирожное себе в рот, пожевала.
– Ужин был великолепный, но Кордова, странное дело, не пришел. Только его жена Астрид, которая объяснила, что на мужа свалилась работа за городом и выбраться он не сможет. Это был удар. Я заподозрила, что дело нечисто, меня заманили в ловушку. Однако общество подобралось замечательное, двоих я знала еще по театральным временам. Все мои сомнения вскоре рассеялись. Русская оперная звезда, датский ученый, французская актриса, невообразимая красавица, – но центром внимания была безусловно Александра. У нее в то время развивалась прямо-таки звездная фортепианная карьера. Двенадцать лет, красивее ребенка я в жизни не встречала. Глаза почти прозрачные. Она сыграла нам. Шуберта, концерт Баха, фрагмент из «Петрушки» Стравинского, а затем села с нами за стол. Неизвестно почему, выбрала место рядом со мной. Я встревожилась. Прекрасные ее глаза – они были…
Оливия стиснула руки и нахмурилась.
– Что? – спросил я.
Она взглянула мне в лицо:
– Древние. Слишком многое видели.
Она перевела дух, снова печально улыбнулась.
– Блистательный ужин. Увлекательнейшая беседа. Обворожительная Александра. Но, умолкая, она словно удалялась, ускользала в некие иные миры. После ужина Астрид предложила нам японскую игру – сказала, что у них в семье нередко играют так после ужина, научились у настоящего японского самурая, который, как выяснилось, одно время с ними жил. «Игра ста свечей». Я потом нашла японское название. Хякумоногатари кайданкай. Не слышали?
– Нет, – покачал головой я.
– Старая японская салонная игра. Периода Эдо. Семнадцатый, восемнадцатый век. Зажигают сто свечей и задувают по одной, едва кто-нибудь расскажет короткий кайдан. Историю о призраках. Все рассказывают, свечи гаснут, вокруг постепенно темнеет, наконец задувают последнюю свечу. И в этот миг в комнату нисходит сверхъестественная сущность. Как правило, онрё – японский призрак, жаждущий мщения.
Оливия вздохнула поглубже.
– Мы начали, все довольно сильно перебрали портвейна и десертного вина, все с трудом продирались сквозь свои истории, но Александра рассказывала очень лаконично. Я решила, она их выучила наизусть – вряд ли двенадцатилетняя девочка способна на такое красноречие экспромтом. Говорила она неторопливо и тихо, и временами голос ее словно от нее отделялся. Все истории захватывающие, порой кровавые и страшные. Помнится, одна была про хозяина, который изнасиловал бедную служанку и бросил умирать у дороги. Я еще удивилась, как легко ее губы складывают эти слова, будто речь о совершенно естественных вещах. Порой под ее повествование мне начинало мерещиться, что я вне тела, не здесь. А затем – я не поняла, как это получилось, – осталась всего одна свеча, и Александра приступила к последнему кайдану. То была история безнадежной любви, повесть о Ромео и Джульетте, о недуге и надежде, и девушка умерла юной, освободив своего возлюбленного. Все зачарованно слушали. Александра задула последнюю свечу, и в комнате стало темным-темно. Слишком темно. Гости захихикали. Кто-то отпустил грязную шутку. И вдруг раздался свист, будто чей-то рот всасывает воздух, и моего лба коснулся холодный палец. Наверняка Александра. Я завизжала, хотела вскочить, но у меня занемели ноги. К величайшему моему унижению, я рухнула из кресла на пол. Астрид кинулась извиняться, помогла мне встать, включила свет. Все хохотали. Александра не смотрела на меня, но улыбалась. И чувство, посетившее меня много лет назад в «Гребне», – тяжесть, будто мне стискивают нутро, – оно вернулось. Меня мутило. Вскоре я сочинила подобающий предлог, извинилась и ушла. Вернулась домой, выпила чаю, легла в постель. Но спустя несколько часов Майк проснулся и увидел, что я в коме. Меня хватил удар. Я очнулась в больнице и обнаружила, что у меня отнялась правая рука.
