Скорее всего, Ба употребит другое выражение, а вовсе не «фиг вам», но суть дела от этого не меняется.
Если бы меня спросили, на чьей я стороне – кассеты или алчущих душонок, я бы затруднилась ответить. Ежу понятно, что при самых благополучных раскладах моему Папúто мало что обломится. Папито в домашнем кругу – слишком мягкий, без когтей и клыков. «Непрактичный» – когда-то сказала о нем Ба. В ее устах это прозвучало примерно как «прокаженный».
Когда Ба выдала это, Анечко только-только исполнилось семь. Или восемь. И она действительно была деточко – не то что сейчас. А деточко могла и не знать, что за зверь такой – «прокаженный». Но снисходительно-жалостливый тон Ба она уловила. Услышала. Как и многое другое, о чем впоследствии предпочла забыть. Но забыла ли на самом деле?
Нет. Нет-нет-нет.
У деточко – в семь (или восемь) есть одно преимущество: взрослые не замечают ее, когда ссорятся и осыпают друг друга проклятиями. Или когда – в порыве ненужной откровенности – вываливают с десяток тайн. Или – одну-единственную тайну, но обязательно – дурно пахнущую. Станет ли взрослый человек стесняться кошки или собаки? Ему и в голову это не придет: ну, маячит там что-то на заднем плане – с хвостом и четырьмя лапами, подумаешь! Деточко в свои семь (восемь) мало чем отличалась от кошки – с точки зрения Ба, разумеется. И с точки зрения тех сумасшедших, кто смел перечить Ба.
Их было немного – этих сумасшедших. Вернее, всего один.
Дядя Витя, старший брат Папито, старший сын Ба.
Дядя Витя похож на большое дерево. Крона дерева болтается где-то под облаками, производя постоянный – несмолкаемый и недовольный – шум. Дядя Витя недоволен Ба и тем, что Ба вечно сковывает его инициативу. Не дает встать у руля семейного бизнеса, хотя этот руль он, несомненно, заслужил.
Ба так не думает.
– Разберись сначала в своей жизни! Наведи там порядок, а потом поговорим, – заявила тогда Ба.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, конечно, не знаешь! – Смех у Ба страшно неприятный, скрипучий – как будто пенопластом царапают по стеклу. – О таких вещах мужья-рогоносцы узнают последними.
– О каких еще вещах?
– Твоя новая жена – шлюха!
Я хорошо помню этот момент. Кисти тихонько покачиваются перед глазами, в правой руке зажата кукла Барби, в левой – недогрызенное яблоко. Ни яблоко, ни Барби не ждут вторжения извне, но оно происходит – помимо их воли. В домик деточко залетает сорвавшаяся с губ Ба «шлюха».
Шлюхи встречаются в живой природе гораздо чаще, чем прокаженные. Так что с этим ужасным словом у деточко, сидящей под столом, задрапированным скатертью с тяжелыми кистями, не возникло никаких проблем.
– Не смей так говорить о ней!
– Иначе что? – продолжает поскрипывать Ба.
– Просто – не смей!
Дядя Витя перебирает ногами (из «домика» Деточко видны только ноги) и слегка подпрыгивает, как боксер на ринге. Он пропустил удар, но сдаваться не собирается. Я бы тоже не сдалась – ведь речь идет об Изабó.
Изабо – так зовут его жену.
Она – потомок старинного грузинского рода, а может – француженка, а может – инопланетянка. Она – самая красивая женщина на свете. И ни за что не расстанется со своим позвоночником, даже в угоду Ба. Если дядя Витя – дерево, то Изабо – птица. Райская птица. Ба просто завидует – ее красоте, ее свободе. Ее хрипловатому голосу. Даже нездешнее имя вызывает у Ба зависть – вот она и возводит напраслину.
Ба – не единственная, кому не дает покоя Изабо, Ма и Папито тоже обсуждают ее годы напролет.
– Не понимаю, что она нашла в Викторе, – пристает Папито к Ма. – Может, ты объяснишь как профессиональный психоаналитик?
– Деньги, – отвечает Ма.
– Но есть люди богаче. Намного, намного богаче.
– Есть. – Веснушки на лице Ма приходят в движение. – Твоя мать. Но выйти замуж за твою мать она не может. По объективным причинам. Вот и приходится довольствоваться малым. В надежде, что малое прирастет чем-то большим. Со временем.
Даже мне ясно, что она имеет в виду, говоря о времени. О естественном течении времени, когда Ба превратится в слабый оттиск на видеокассете. Не знаю, что уж там представляет себе Ма (Ба на смертном одре, в гробу, под плитой из черного мрамора ☦) – но в голосе ее слышатся мечтательные нотки.
– Ты говоришь глупости, Соня.
– Тогда не спрашивай меня о глупостях… А ты что здесь делаешь?
Вопрос обращен ко мне, ведь я всегда оказываюсь поблизости в самый неподходящий момент, «грею уши» – по меткому выражению Папито.
– Ничего. Просто мимо проходила.
– Подслушивать разговоры не очень-то красиво. Тем более – взрослые разговоры.
– Я уже сама взрослая, – с некоторых пор отвечаю я.
– Иди к себе, Анюта.
Вообще-то, я шла на кухню, сварганить себе бутерброд с сыром. Таким же скучным, как и взрослые разговоры моих родителей. А все потому, что они совсем не знают того, о ком говорят. Судят Изабо по себе. Вот и всплывает всякая фигня насчет денег и богатых мужчин, которых Изабо могла бы раздеть до трусов, если бы захотела.
Смешно слушать такие бредни. Но я не смеюсь – чтобы ненароком не выдать тайну. Она состоит в том, что мы с Изабо – друзья.
Упс.
Вот я и написала это – мы друзья. Не такие, как с Котовщиковой (Котовщикова оказалась сволочью ☹☹☹) – настоящие.
Я могу помнить об этом всю оставшуюся жизнь. А могу навсегда забыть. Но мы – друзья. И мы – настоящие. Все получилось само собой, почти три года назад, когда мне исполнилось тринадцать и Папито с Ма подарили мне мой первый айфон. 5S – и я в одно мгновение на целый корпус обошла Котовщикову, которая юзала всего лишь простую пятерку. А спустя несколько месяцев на мой все еще не потерянный, не залитый колой и не утопленный в унитазе телефон позвонили.
Это была Изабо.
– Привет, – сказало Изабо. – У тебя вроде день рождения?
Впрочем, в тот момент я еще понятия не имела, что это – Изабо, хотя голос показался мне знакомым, смутно знакомым; я точно знала, что слышала его. Такие голоса не забываются, они врезаются в память, как веревка в шею повешенного, – спасения от них нет. Они проникают даже не в сердце – в кости. И медленно разрушают их изнутри, превращая в желе. Мозги тоже становятся студенистыми, да. Весь процесс занимает секунд пятнадцать.
Анечко уложилась в три.
– Вообще-то, он давно прошел, – прошептала я. – А с кем я говорю?
