– Внутри плоти кипит билонго. Билонго сильнее».
Как следовало из разъяснений, билонго был духом, и чтобы активировать его внутри статуэтки, следовало вонзить в нее гвоздь, плюнуть на нее или помазать своей кровью.
Бельгийские и французские психиатры, на сегодняшний день все уже умершие, отправились в дальнее путешествие. Их противоречивые мнения не позволили решить, мог ли инженер отвечать за свои действия. Ни даже был ли он болен в психиатрическом смысле термина – если только не считать святого Иоанна Крестителя или Кобо Дайси
[137]
законченными сумасшедшими. Их послушать, так грань между верой и безумием крайне тонка.
Вот что интересовало Эрвана: аспект процесса, касающийся колдовства. Лучшим специалистом оказался белый священник Феликс Краус, тоже психиатр, живший в Нижнем Конго и по счастливому стечению обстоятельств с 1969 года переселившийся в Лубумбаши. Молодой миссионер объяснил, что нганга – это заступник, исправляющий причиненный вред, он борется с колдунами, которые насылают порчу, распространяют болезни, усиливают страсти так, что те приводят к смерти. Созданный им портрет Фарабо как «белого нганга», служащего черным семьям, шокировал, но Краус был прав: среди рабочих Лонтано инженер пользовался уважением.
Эрван поискал следы Крауса в Интернете. Теперь тот преподавал этнологию и религиозные дисциплины в Лёвенском католическом университете, в Бельгии. Перед тем как сесть в поезд, полицейский предупредил его о своем визите: белый священник говорил по-французски с акцентом таким же рубленым, как фасады Гента или Брюгге; он заверил, что будет счастлив помочь. Это оставалось единственным следом: Эрван поискал, нет ли чего со стороны семей жертв, но Восов, Момперов, Верховенов в Бельгии было пруд пруди, а у него не было ни времени, ни возможностей связаться с ними в поисках африканских корней.
Эрван закончил свое путешествие, разглядывая фотографию Тьерри Фарабо, которую он в конце концов откопал в одном из скоросшивателей, – антропометрический снимок, сделанный через несколько дней после ареста. Отец сказал правду. Красивый юноша с узким лицом, правильными чертами и тщедушным телом. Светлые волосы и брови, мечтательное выражение: трудно поверить, что смотришь на властелина ада, двери которого, возможно, еще не закрыты…
Брюссель, 18:00. Такси. До Лёвена полчаса езды. Эрван всегда мечтал увидеть Фландрию, но никак не мог выкроить время туда съездить. Для него этот регион был как сундук с сокровищами, где хранились все художники, которых он боготворил, от фламандских примитивистов до таких мастеров семнадцатого века, как Рембрандт или Рубенс.
До сих пор пейзаж его не разочаровал. Совершенно плоская линия горизонта, медно-красные сумерки, длинные томные тени. Не говоря уж о домах и церквях – и все казались выполненными той же сангиной. Союз золота и крови…
– Вы не свернули на Лёвен?
Шофер проскочил указатель «Leuwen» на восток и покатил по национальной трассе номер три, точно на юг.
– Вам не в Лёвен.
– Но я же сказал…
– Вы сказали мне Лувен-ля-Нев.
– А это не одно и то же?
– Нет. Это во франкоязычной зоне.
Эрван с трудом сдержал раздражение:
– Объясните мне: это сэкономит время.
– Бельгия разделена на две части, валлонскую, где говорят по-французски, и фламандскую, где говорят на нидерландском языке. Ну, не совсем так, но…
– Вообще-то, я в курсе.
– До конца шестидесятых годов католический университет был в Лувене, в зоне нидерландского, но половина студентов там говорила по-французски. Для фанатиков принципа «Каждый язык в своей стране» это было невыносимо. Начались демонстрации, стычки. У нас это называют «лингвистическим кризисом», но в основном это было: «Walen buiten!» – «Валлонов вон!».
Эрван подумал о Религиозных войнах, причиной и смыслом которых был язык.
– И что?
– Проголосовали за разделение на два университета и спешно построили новый городок во франкоязычном Брабанте.
– Лувен-ля-Нев?
– Именно. Довольно необычный. Все было построено за несколько лет.
Эрван ожидал увидеть готические здания, островерхие крыши с зубчатым орнаментом, окна с переплетами. А перед ним оказалась пешеходная зона, уставленная грубыми зданиями, состоящими из блоков тюремного вида. Такие наскоро сляпанные кварталы встречаются в пригородах – так обычно размещают между двумя жилыми комплексами кафетерии, прачечные, супермаркеты.
– У меня встреча на факультете философии.
– Это в коллеже Эразма. Я не могу въехать на машине.
Эрван попросил высадить его у входа на серую эспланаду, у подножия модернистской колокольни. Его каблуки гулко стучали по паперти. Каменная постройка, куда он направлялся, более-менее воспроизводила старинные очертания: окна с остроконечными рамами, колонны с капителями в форме V. Результат получился странный, как если бы новый бетон залили в старую форму.
– Как мне найти отца Крауса?
Сидящий за информационной стойкой расслабленный студент ткнул указательным пальцем в потолок. Эрван поднял глаза: библиотека располагалась на нескольких этажах. Стеллажи образовывали проходы вокруг центрального патио. В архитектурном решении – белые стойки, перила из светлого дерева – использовалось повторение мотива, основанного на двух цветах.
Эрван поискал лестницу. Отец Краус должен был обретаться в отделе психиатрии или этнологии.
137
Священнику было за семьдесят, но седой ежик волос придавал ему на удивление крепкий вид. Маленький, в плохо сшитом костюме. Следовало подойти поближе, чтобы различить белый воротничок, такой же незапятнанный, как просфора. Между двумя рядами книг, склонившийся над трактатом по этномедицине, отец Краус являл собой успокоительное зрелище редкого животного, которого пытаются сохранить в его естественной среде обитания.
Эрван устал после перелета, бессонной ночи и всего остального. Ни времени, ни сил на расшаркивания. Он представился и спросил, нельзя ли устроиться в каком-нибудь тихом уголке, где он мог бы задать свои вопросы.
– Конечно, – кивнул миссионер, ставя книгу на полку. – После вашего звонка я перечитал свои заметки того времени.
Его акцент отличался германским звучанием, что придавало словам особую основательность.
– Я могу их увидеть?
– Нет, медицинская тайна. Идите за мной, пожалуйста.
Начало хорошее. Эрван пошел следом. В этот час в библиотеке никого не было. Ее деревянные линии обладали собственной динамикой. Стоило задержать на них взгляд, и казалось, что она оживала и принималась танцевать.
