– Сначала найдешь сестру.
– Я отыщу ее еще до вечера. Начинай судебные запросы, прослушки и прочее.
– Жду тебя на площади Бово после трех. Дай им самим разобраться!
Отец повесил трубку. Эрван не двинулся, продолжая прижимать трубку к уху и уставясь в заливающий стекла ливень.
Старик.
Гаэль.
Лоик.
Ему вдруг захотелось позвонить матери, чтобы завершить семейный портрет. Домашний телефон. Мэгги вечно оставляла свой мобильник в сумке или в ящике стола. Как бывшая хиппи, она не доверяла электронным аппаратам с их канцерогенными волнами.
Раздались гудки. Никого. Раньше он бы забеспокоился. Падре избил ее? Ранил? По-настоящему убил? Ну вот, теперь автоответчик. Эрван оставил сообщение и понял, с комом в желудке, что «раньше» – это «сейчас».
Его по-прежнему грыз страх.
50
Ди Греко покончил с собой: Морван не мог в это поверить.
Сыну Морван не сказал, но был с ним согласен: не может быть, чтобы этот прощальный поклон не был связан с мальчишкой. И не может быть, чтобы их назначенная встреча не была связана с убийством. Что означает весь этот бардак?
Старый перец вечно умудрялся влипнуть в первоклассное дерьмо или впадал в такие состояния, по которым психушка плачет. Когда он позвонил, Морван просто испугался. Начиная с определенного возраста, если друг зовет на помощь, это всегда смахивает на угрозу шантажа.
Ошибкой было посылать туда сына. Зачем он вмешал в это дело семью? Или, пусть бессознательно, он хотел приблизить Эрвана к своему африканскому прошлому?
И Лонтано: почему адмирал в последний момент перед смертью решил воскресить те проклятые годы? Что он хотел сказать? Или на пороге смерти всплыло чувство вины? В таком случае лично ему бояться нечего: угрызения никогда его не покидали.
Шофер привез Морвана на площадь Йена. Слишком поздно отказываться от утренних планов: посетить Ледяную Деву.
София Монтефиори по-прежнему жила в квартире, которую они с Лоиком купили, когда она носила Лоренцо. При одном только взгляде на фасад Морван почувствовал, как к нему возвращается решимость: нельзя разбивать такое достояние семьи. Он, проживший жизнь бок о бок с горгоной, лишь бы сохранить нажитое, и представить не мог, чтобы какие-то молокососы без царя в голове, гнилые баловни, решили разойтись из-за пустяковых распрей.
Он использовал свой универсальный ключ, чтобы зайти в вестибюль, потом получил второй код от консьержа. Этаж он вспомнил: пятый. Лифт под старину, зарешеченные дверцы, покрытая лаком деревянная резьба – все как он любил. На него, мальчишку из низов, обволакивающая мягкость роскоши всегда действовала умиротворяюще, как ничто другое.
Он поправил узел галстука перед узким зеркалом лифта. Чтобы лицом к лицу противостоять наследнице Монтефиори, следовало пустить в ход все свое обаяние.
Филиппинка, открывшая дверь, узнала его и нехотя впустила. По его воспоминаниям, их здесь работало три, причем полный день, – что для праздной матери с двумя детьми многовато. Но София именно так представляла свою роль хранительницы очага.
Однажды она сказала ему: «Я совершенно измотана: мне пришлось все объяснять новой няне». София даже не осознавала всей смехотворности этой фразы: она родилась в шелках и умрет в кашемире, да еще критикуя выделку ткани. Но Морван любил в ней ее подспудную сущность: ее грация, элегантность и уверенность в себе были делом рук одного-единственного человека – ее отца. Скота, который сделал себе состояние на металлоломе и до сих пор, скорее всего, не умел толком ни читать, ни писать.
Он пересек прихожую, огромную, как салон, и прошел в гостиную, просторную, как концертный зал. Высокие окна, наборный паркет, дизайнерская мебель – и солнце включено в общую смету. Оно с удовольствием принимало приглашение широких проемов, свободно прогуливаясь по пространству, где мебель и пол возвращали ему отсветы с особой изысканностью.
Морван с удовлетворением разглядывал обстановку. Пусть и не впрямую, но это было его творение. Именно такой мираж являлся ему в фантазмах, когда он был жалким изгнанником в Заире. В те годы он еще считал себя «левым», но читал «Богатые кварталы» Луи Арагона и грезил о местах, где «толстые ковры» и «маленькие девочки бегают босиком в длинных ночных рубашках».
– Nonno!
[90]
Появились его внуки в школьной форме. Двуязычные, они привыкли использовать итальянское слово вместо «дедушка». Он не имел ничего против. Наоборот.
Они восторженно ринулись к нему. Морван распахнул объятия. Один такой поцелуй искупал всю дерьмовую ночь. На секунду он ощутил себя сильным и доблестным.
– Что тебе здесь надо?
Он поставил ангелочков на пол и посмотрел на Софию, стоящую в дверном проеме. На ней была белая шелковая мятая пижама и тибетские тапочки, подбитые мехом, – у Морвана, как и у всех членов клана, были такие же: подарок Лоика.
Ни в коей мере не смущенная тем, в каком виде ее застали, она была великолепна.
– Если ты здесь из-за Лоика, то сегодня его выпустят. Я недавно с ним виделась.
Мир перевернулся: теперь Итальянка сообщала ему последние полицейские сводки.
– Угостишь меня кофе?
София взглянула на часы:
– Время поджимает: у меня встреча.
– Занятия пилатесом, наверно?
Подколоть не удалось. Она устало махнула рукой:
– Иди на кухню.
Между ними всегда сохранялись до странности фамильярные отношения, внешне необъяснимые, но имеющие глубокую подоплеку. Графиня частично унаследовала грубость и сомнительные нравственные качества своего отца. Этот атавизм мгновенно нашел отклик в Старике.
Она передоверила детей одной из pinay (так она называла своих филиппинок – как принято у них на родине), которые стояли наготове у двери, потом присоединилась к нему на кухне – вылизанной и незапятнанно чистой, где приготовление пищи казалось прежде всего делом цифр, химии и рачительности. Морван устроился на табурете, облокотившись на центральный стол, облицованный бразильским гранитом. Здесь он себя чувствовал лучше, чем в других комнатах дома. При наличии доброй сотни килограммов веса он предпочитал иметь дело с солидным необработанным материалом, а не с изящными штучками в гостиной.
– Они по средам учатся?
– Они пошли на урок катехизиса.
София взяла итальянскую кофеварку и налила ему.
– О чем ты хотел поговорить?
– О вашем разводе.
– Все решено. Лоик подписал согласие на…
– Я в курсе.
– Тогда что?
Он вертел ложечкой в чашке – чисто символический жест: он пил без сахара.
