– А о Калихине вы подумали? — Таисия сорвала с виноградной грозди еще несколько ягодок и сделала это с таким видом, будто жемчужины, украшавшие темно-синее болеро Семецкого, обрывала. — Вы ведь жизнь человеку сломали!
– Ай-яй-яй! — насмешливо покачал головой Юрий Михайлович. — Какой же негодяй этот Семецкий! Только о себе и думает! — Взмахнув рукой, Семецкий прямо из воздуха поймал пинтовый стакан с эмблемой пива «Гиннесс», под завязку наполненный кофейно-темным напитком, и аккуратно поставил его на стол. — А ты знаешь, дорогуша, кем был этот Калихин прежде? До того, как я за него взялся? — Он сделал глоток пива, довольно причмокнул губами и усмехнулся, посмотрев на растерянное лицо девушки. — Вот то-то и оно, что не знаешь. А коли так, лучше помолчи. — Семецкий тяжело вздохнул и удрученно головой покачал. — Эх, молодежь… Все бы вам только рубить сплеча да резать по живому.
Если Таисия и смутилась, то лишь самую малость.
– И ради чего все это? Чтобы сидеть здесь? — Взмахом руки девушка отметила сразу и садик, и фонтанчик, и прилегающую к нему тенистую веранду. — В тенечке? Фрукты трескать да пивко попивать?
– Между прочим, я это для тебя устроил. Не нравится, пожалуйста.
Семецкий щелкнул пальцами, и они очутились в темной подворотне. Оба одеты в ужасающего вида лохмотья. Таисия к тому же еще и босой оказалась, а земля под голыми пятками холодная, между прочим. Сидели они на обрывках гофрированного картона, столом служил перевернутый ящик, газеткой застеленный. На газетке — початая бутылка водки, два мятых пластиковых стаканчика и селедочный хвост. В довершение всего воняло в подворотне отвратно — сгнившим мусором да мочой.
– Ну! — Семецкий с бодрым видом поднял стакан. — Вздрогнем, Тайка!
Девушка поняла, что еще минута — и она расплачется. Семецкий тоже это понял и сделал все как было.
Оказавшись за столом с фруктами, Таисия тут же схватила большой спелый персик и впилась зубами в сладкую сочную мякоть.
– Ну как? — осторожно поинтересовался кабальеро Семецкий.
Рот девушки был набит спелой мякотью персика, наверное, именно поэтому она только головой мотнула. Хотя не исключено, что ей просто нечего было сказать. Ежику маленькому понятно, что куда приятнее сидеть на тенистой веранде в миленьком патио в обществе галантного кавалера, нежели пить водку в вонючей подворотне в компании с не проспавшимся как следует после вчерашней попойки бомжом.
– Вот и я о том же, — кивнул Семецкий, верно истолковавший вполне красноречивое молчание девушки. — Эх! — Юрий Михайлович вытянул ноги, закинул руки за голову и, блаженно прищурившись, посмотрел на небо.
– Скажите, — осторожно обратилась к хозяину Таисия. — Вы что же, так и собираетесь прожить всю жизнь?
– Как это «так»? — не понял Семецкий.
– Во сне?
– Ну а что ж тут поделаешь, — развел руками Семецкий, впрочем, без особого сожаления, — если жизнь — это сон. А ежели так… Слыхала историю про Чжуанцзы, которому приснилось, что он стал мотыльком? Как по-твоему, кем лучше оказаться — Чжуанцзы, которому снится, что он мотылек, или мотыльком, которому снится, что он Чжуанцзы?
Таисия не очень поняла вопрос, но все же ответила:
– Я бы предпочла остаться человеком.
– А по-моему, что одно, что другое — никакой разницы. — Семецкий, казалось, вот-вот рассмеется.
– И все же у жизни должен быть какой-то смысл, — продолжала копать в прежнем направлении девушка.
– Само собой, — согласился Юрий Михайлович.
И снова сделал паузу. Так что стало ясно: сам-то он этот пресловутый смысл давно уже постиг.
– Так в чем же он? — спросила полушепотом девушка.
Прежде чем ответить, Семецкий приосанился, одернул на себе болеро, сделал глоток пива и провел пальцем по губам.
– Видишь ли, дорогая моя, жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно стыдно за сны, которые тебе снятся.
И все.
И ни слова больше.
Таисии казалось, что она вот-вот поймет, что хотел сказать ей Семецкий, но — тщетно! — понимание ускользало, подобно угрю, когда пытаешься поймать его в мутной воде, — только пальцы по чешуе скользят.
Семецкий посмотрел на мучительно прикусившую губу девушку и одарил ее улыбкой бодхисатвы.
– Попробуй редиску, — предложил он.
Таисия машинально глянула на стол, где было все, что только душа могла возжелать. Не было только редиски. И в этот миг на нее снизошло просветление. И поняла она, что есть Дао. Но не произнесла она ни слова и впредь никому о том не говорила. Потому что Дао, выраженное словами, — это уже фигня какая-то, а не Дао.
Сезон открыт
Книга, внешне почти не отличавшаяся от десятков других, стоявших рядом, корешок к корешку, на полке магазина, привлекла мое внимание по нескольким причинам. Во-первых, хотя я и стараюсь следить за тем, что происходит в современной отечественной фантастике, имя автора было мне незнакомо. Во-вторых, название романа казалось слишком длинным по сравнению с привычными заголовками из двух слов, сразу же дающими ясное представление о том, что за книгу ты взял в руки, — «Духи Войны», «Тень Дракона», «Хозяева Канализации», «Штангенциркуль Прораба». Именно в таком написании — оба слова с большой буквы. На искушенного читателя сей грамматический выверт, на первый взгляд совершенно бессмысленный, производит сильное впечатление. В-третьих, книгу выпустило издательство «Новая космогония». Не могу сказать, что все прочитанные мною книги названного издательства были бесспорными шедеврами, однако в отличие от многих других «Новая космогония» находится в постоянном поиске, за которым, как мне кажется, стоит вовсе не стремление объять необъятное, а всего лишь желание представить на суд читателей нечто отличное от продукта массового потребления. В конце концов, книга — это не аспирин, и совсем не обязательно хвататься за нее всякий раз, как засвербит в затылке.
А вот обложка у книги была вполне традиционная — огромный экран компьютерного монитора, из которого вылезает диковатого вида тип с жуткой улыбкой, с головой выдающей очередного претендента на наследство славного клана Потрошителей.
Впрочем, компьютер имеет самое непосредственное отношение к сюжету романа Семена Горохова «Сезон охоты на литературных критиков», о котором и пойдет речь.
Роман начинается неспешно, размеренно и спокойно. В первой главе детально — на мой взгляд, так даже слишком подробно — описывается один вполне обычный день из жизни Ивана Петровича Стрелкина, который, как можно понять, как раз и является главным героем повествования. Утром Иван Петрович просыпается, идет в туалет, чистит зубы, принимает душ, бреется, готовит себе на завтрак яичницу, которая у него изо дня в день непременно подгорает… И так далее в том же духе. Все эти бытописания были бы невообразимо скучными, если бы их не перемежали внутренние монологи героя, которые резко контрастируют с теми привычными, заученными почти до автоматизма движениями, что он при этом совершает. Оказывается, что по профессии Иван Петрович — писатель, вполне успешный в коммерческом плане, но жаждущий при этом еще и официального признания своего литературного таланта. А признания-то все нет и нет, хотя новые книги выходят с завидным постоянством. Иван Петрович уверен в том, что немалая доля ответственности за то лежит на литературных критиках, которые ну никак не желают принимать всерьез его творческие потуги. Временами он даже склоняется к мысли, что существует некий заговор литературных критиков, поставивших перед собой цель погубить его творческую карьеру. Душевные муки Ивана Петровича описаны с удивительной психологической глубиной и пониманием сути проблемы. Порой даже возникает вопрос: не скрывается ли сам автор за образом столь ярко представленного нам лирического героя?
