На снимке есть и ручей, где солдаты умывались и ловили черепах, пополняя свой скудный рацион каким-никаким, а все же мясом. Изучаем ручей... А вон и черепаха шмыгнула из камней в омуток. Ага, узнала русских! Не боись, не съедим! Черепаха нас развеселила и окончательно убедила, что мы на верном пути.
Ручей Кучук-Дере местами пересох, мы переехали его вброд и двинулись по корявому проселку, выискивая ровное место под плац-парад. Вокруг, рядами, словно солдаты в каре, стояли подсолнухи. В своих зелено-желтых фуражках, со склоненными головами, они и в самом деле походили на бойцов, вставших на молитву.
Русло сухое, растрескавшееся от зноя. Остановились у источника, совершили омовение. А вокруг, сколько хватает глаз, — помидорная плантация. Сорвали по нагретому солнцем, почти горячему помидору и съели. Долина Роз и Смерти превратилась в долину помидоров и черепах, подсолнухов и ветряков. А еще — ...энцефалитных клещей. На всякий случай осмотрели друг друга.
Взял на память несколько разноцветных камешков с погоста. Жаль, нет рядом Блинова, он бы точно сказал, какие полки и где тут стояли. Надеюсь, что мы еще сюда выберемся. С тем и двинулись в обратный путь.
Вернулись вовремя и даже успели пообедать.
Автобус везет нас на главный мемориал военно-исторической зоны «Оборона Дарданелл». Для турок слово «Галлиполи» звучит примерно так, как для нас «Брестская крепость» или «Сталинград».
Сколько раз видел монумент турецким аскерам с моря! Наши матросы прозвали его «табуреткой». Но вблизи «табуретка» оказалось величественной прямоугольной аркой, открытой на все четыре стороны света. Тут две вертолетные площадки поодаль — для высокопоставленных гостей. Весьма воинственные, даже агрессивные барельефы с батальными сценами. Но что особенно потрясло, так это то, что имена ВСЕХ павших турецких солдат выгравированы на стеклянных надгробиях. Стекла вставлены в мраморные рамы. Хрупкость стекла — эфемерность души, а мрамор — это вечность. Впечатляет. Ни одного «неизвестного солдата», ни одного «пропавшего без вести»...
В Галлиполи долго искали с Петраковым почту, чтобы купить местные марки. Но за евро нам их не продали. Зато поставили штемпели Гелиболу на открытках.
* * *
Насыщенный день клонился к закату. Возвращаемся в порт, в Чана-кале. По Дарданелльскому проливу идут турецкие десантные корабли. Они провели свои учения, а мы — свои мероприятия, не помешав друг другу.
А вот и родной «Одиссей»! Ныряю в настуженный полумрак каюты — и застываю в позе убитого аскера. Устал, перегрелся...
* * *
Доклад Фурсова о поп-культуре был более чем интересен. Конспектирую основные мысли. Стиль диско был разработан американскими спецслужбами. В качестве питательной среды взяли субкультуру негритянских гетто: брейк-данс, ритмы в 72 удара в минуту. Дискотека — эшафот культуры.
Рок—крэк—секс — противоядие молодежных бунтов. Варианты: диско—пиво—секс, футбол—пиво—секс. Идет массированная психоинформационная война. Битва за молодежь. Куда и с кем она пойдет, за что положит свои души и жизни?
У мусульман есть вера. Убивать можно за деньги, но умирать за деньги никто не станет. У них есть вера. А у нас?
* * *
Галлиполийцы... Пришли и ушли, образовав особую общность русских людей... А потом вымерли, исчезли, как некое реликтовое племя. И ведь не напишешь им в их турецкую глухомань, не позвонишь в их небытие и не скажешь: «Ребята, братцы, господа офицеры, а ведь мы вас помним и чтим, несмотря на все умалчивания и замалчивания. И больно нам за то, что вы были изгнаны с родной земли и оболганы. И горды мы вашим стоянием! Простите нас!»
Когда я сказал все это владыке Михаилу, тот ответил:
— И не нужно ни о чем сожалеть. Молиться надо за них. Молитва — это высшая реальность. И лучшая им награда.
Свое «прости» мы сказали сооружением Кургана памяти в Галлиполи.
23 июля. Стамбул
Проснулся рано и вскочил по внутреннему толчку: Стамбул!
Выскочил с фотоаппаратами — и в самый раз: подходим к причалам Кара-Кея. А вон и башня Галаты, мосты Золотого Рога...
Тогда, в 1920-м, это был не Стамбул, а Константинополь. И все наши корабли после крымского исхода прибывали именно в град Константина Великого, даром что турецкую столицу.
Мы почти заканчиваем свой поход там, где они, изгнанники, начинали свое хождение по мукам. Ваше благородие, госпожа чужбина!.. К Стамбулу наш «Одиссей» и корабли Русской эскадры подходили с разных сторон света Мы из Мраморного моря, они — из Черного.
Читаю записки Нестора Монастырева:
«При подходе к Золотому Рогу нас встретили французские лоцманы, которые все четыре подводные лодки поставили у французской военной базы, тогда как все остальные наши корабли проходили на рейд Мода, у Азиатского берега Мраморного моря и там становились на якорь, без права сообщения с берегом. Едва мы успели ошвартоваться и пообедать, как было получено распоряжение идти в баню-поезд, стоявший недалеко от Серкенджи. Сначала были отправлены команда и офицеры, а потом женщины. По возвращении из бани от французского коменданта было получено приказание в продолжении часа собрать необходимые вещи и всем, за исключением командира, одного офицера и двух матросов, отправиться на рейд Мода, на один из транспортов. Распоряжение это было совершенно непонятно для нас, но, несмотря на протесты, ничего не вышло, так как это исходило от французского адмирала. Бедные женщины под дождем, в грязи, с детьми принуждены были провести несколько часов на катере, пока их доставили на транспорт. Зачем нужна была эта жестокость по отношению к женщинам, осталось неизвестным. Списание офицеров и команды, тоже совершенно ненужное, произвело на меня гнетущее впечатление. Я сразу почувствовал, что положение наше беззащитное и трагическое. Вечером на лодку пришли французские офицеры с приказанием снять рубильники главных электрических станций, окуляры перископов, замки от орудий и сдать оружие. Словом, неизвестно почему, но этим нам, командирам, оставшимся на лодках, выражалось недоверие. Для меня это было оскорблением, и оно было особенно тяжело, после всего пережитого и перенесенного. Но где искать защиты, к кому обратиться. У нас не было ни Отечества, ни правительства. На наши протесты комендант базы отвечал, что это приказание и что он изменить ничего не может. Оставалось только покориться и ждать прихода главнокомандующего, который с адмиралом, командующим флотом, находился еще в Черном море, обходя все порты Крыма, откуда шла эвакуация. Самые черные мысли овладели мною в этот вечер, когда я остался почти один на корабле, который только что жил полной жизнью и вдруг перестал жить. Настроение мое еще усугублялось тем, что я не знал о судьбе моей жены, которая еще раньше уехала из Севастополя, и о которой я в течение нескольких дней не имел сведений. Как ни крепки были мои нервы, но я чувствовал, что это выше моих сил. Что может быть ужаснее потери Отечества, гибель надежды и неизвестность будущего, странная, удручающая неизвестность. В течение нескольких дней с утра до вечера мимо нас проходили наши транспорта и военные корабли, наполненные войсками. Все они становились на якорь на рейде Мода. Войска испытывали страшные лишения в воде и пище, пока это не наладилось и французское командование снабдило суда водой и хлебом. Здешние «акулы» шныряли между судами в своих яликах, и изголодавшиеся люди готовы были отдать все, чтобы получить стакан воды и хлеб. Нередки были случаи, когда за отсутствием денег несчастные беженцы отдавали свои драгоценности, чтобы утолить жажду и голод».
