– Далеко нам? – спросил он у Вадика.
– Да уже рядом, – не оборачиваясь, ответил тот.
– А где вы меня подобрали?
– Ты че, серьезно, Могвай?
– Ну… Вообще-то хотелось бы знать.
– Да неподалеку от парка Калинина. Прямо за железкой. Мы туда за девчонками заезжали. И Блюра, вон, подхватили.
Толстяк снова колыхнулся, как студень, и булькнул что-то неопределенное.
Его никто не слушал.
Он был никому не интересен.
Так же как и его мнение по тому или иному вопросу.
Разговор шел помимо него. Не обтекая даже, а просачиваясь сквозь его необъятную тушу.
Что он вообще делал в этой машине?
Могвай наклонил голову и прижал ладони к вискам. Ревущая, долбящая по мозгам музыка не давала сосредоточиться. А ему нужно было подумать. Хотя бы самую малость. Собраться с мыслями.
Его подобрали неподалеку от дома. Но он не понимал, где он находится и как туда попал…
У него болела левая нога. Могвай подвернул штанину и увидел рану на щиколотке. Как будто укусил кто. На локтях тоже были ссадины. Свежие, еще сырые. Но, так же как и укус на ноге, обработанные антисептиком. Могвай провел ладонью сначала по одной щеке, затем – по другой. Коснулся пальцами лба. Быть может, у него и лицо разбито?.. Может, подрался с кем?..
– Ты, видно, Могвай, какой-то классной дури засадил, – хитро прищурился Альпачино. – По самые уши. Не то счастливый, не то тормознутый.
– А может быть, тормознутый оттого что счастливый, – хихикнула Катюша.
– Или счастливый, потому что тормозит, – поддакнула ей Светла.
– Умолкните, бестолковки! – цыкнул на девчонок Вадик. – У Могвая шок! Его гаст чуть не сожрал!
– Нет, – вяло мотнул головой Могвай.
– Ну, я и говорю – не сожрал!
– Ты у нас теперь не Могвай, а Красная Шапочка, – улыбнулся Альпачино.
– Кончай! – осадил приятеля Вадик.
Могвай открыл бутылку с водой, которую так и держал в руках, и тремя большими глотками допил все, что в ней оставалось. Во рту все равно было сухо.
Толстый достал из кармана портсигар, старый, металлический, помятый. На крышке – памятник воину-освободителю в Трептов-парке. Из портсигара появилась аккуратная самокрутка, похожая на готовую к бою торпеду. Блюр сдавил конец самокрутки мокрыми, липкими губами, щелкнул зажигалкой и начал раскуривать. Тщательно, со знанием дела. С переднего сиденья потянуло густым, терпким, чуть сладковатым запахом конопли. Ну, теперь, по крайней мере, понятно было, что делает в машине толстяк. По всей видимости, он был источником травы. За то его и взяли с собой, на вечеринку к Берте. Чтобы, укурившись в хлам, скакать всем вместе вокруг зажженной черной свечки и напевать на мотив рождественской песенки:
Ктулху жив! Ктулху жив!
Ктулху жив, эге!
И в тебе, и во мне!
Ктулху жив везде!
Дурь беспросветная.
Затянувшись как следует, толстяк задержал дыхание, раздул щеки, выпятил живот. А руки с растопыренными пальцами выставил перед собой. Как будто схватил и боялся выпустить резиновый детский мячик. Только два пальца, указательный и средний, промеж которых торчал косяк, он держал плотно сжатыми. На него жутко было смотреть – казалось, вот-вот лопнет. И тюн бы с ним, пусть бы лопнул, не жалко. Так ведь всю машину уделает, паскудник. Большое удовольствие, по уши в чужом дерьме сидеть. Своего, можно подумать, мало.
Вообще-то это было странно. Могвай обычно был к людям терпим. Многие, в том числе и сестра, говорили, что сверх всякой меры. Что иные, пользуясь его терпимостью, пытаются к нему на шею забраться. Но сам-то он знал, что долго на нем не покатаешься. А относиться ко всем людям как к потенциальным врагам он не мог. Пробовал – не получается. Не то чтобы ему жесткости или решительности не хватало. Нет. Дело здесь было в другом. В общем мировоззрении. Он любого человека считал хорошим до тех пор, пока тот своими действиями не доказывал обратного. После чего человек сей для него переставал существовать. Просто выпадал из окружающего его пространства – и все. Тихо, спокойно и безболезненно. Для всех. О том, что эти люди, случалось, уносили с собой, Могвай никогда не жалел. Он называл это жертвой богам. Которая сулила ему счастье, деньги и удачу в дальнейшем. Впрочем, случалось порой, крайне редко, что при первой же встрече Могвай понимал, что этот человек ему не нравится. И уже никто и ничто не могли его переубедить. Даже он сам, как ни старался. Он мог притвориться. Мог улыбнуться. Мог пожать руку не понравившемуся ему человеку. Мог даже мило с ним побеседовать. Но это уже ничего не меняло. И, как ни странно, он еще ни разу не ошибся в своей категоричной оценке. Если человек ему с первого взгляда не нравился, значит, с человеком этим что-то было не так. По-серьезному. По-крупному. Гниль была у него внутри, а не сердцевина. Как у прилипшего к переднему сиденью толстяка. Могвай не имел предубеждения против полных людей. Но этот, как его, Блюр, ему сразу не глянулся. У него была классная трава, поэтому он так красиво вписывался в эту компанию. Не было бы травы – и его бы здесь не было. И ведь наверняка он сам это отлично понимал. Но делал вид, что не сомневается в том, что все вокруг любят его просто потому, что он такой брюловый парень. И он в ответ готов был всех любить. И угощать травой.
Ктулху жив! Ктулху жив!..
No future! No future!..
Все еще удерживая дым внутри своего разбухшего тела – интересно, как выглядят его легкие изнутри, подумал вдруг Могвай: должно быть, похожи на мокрые, вонючие, дряблые тряпки, которыми моют полы в общественном привокзальном сортире. – Толстяк протянул косяк Вадику. Кончик, мокрый от слюны. Противно и мерзко. Как будто взялся рукой за перила, на которые кто-то плюнул. Плевок-то что – его смыть легко. А вот ощущение гадливости остается надолго.
Вадик взял самокрутку и, не отрывая взгляда от освещенной фарами да редкими фонарями дороги, быстро затянулся.
– Кайф! – Толстяк наконец-то выдохнул облако сизого дыма.
И оплыл на сиденье, как большая, скользкая медуза, раздавленная собственным весом.
Вадик затянулся еще разок и через плечо протянул косяк Могваю.
Он принял самокрутку двумя пальцами и с сомнением посмотрел на нее. Он старался смотреть на красновато тлеющий кончик, а не на тот, что следовало взять губами, чтобы сделать затяжку.
– Не, ты точно тормознутый какой-то, Могвай! – Альпачино повернулся вполоборота, придавив спиной сидевшую рядом с ним девчонку. – Давай, дергай! Отличная травка. Блюр подкатил.
Толстяк как-то странно, неестественно повернул голову – складки на шее сложились, превратившись в широкий воротник, – и кинул на Могвая косой взгляд. Насторожился. Не мог понять: чего этот чудила на заднем сиденье от халявной дури отказывается? А еще ему нужно было понять, какое место занимает Могвай в иерархии компании, в которой он оказался. Чтобы знать как себя вести и ненароком не попасть впросак.
