Слизень поднес палец к нижней губе, как будто и вправду запамятовал, зачем они сюда явились. Но через секунду он все уже вспомнил:
– Мы хотели поговорить об убийствах.
– Ну, собственно, мы с этого и начали, – улыбнулся си-ноор и с видом преподавателя, готового принимать экзамены, сложил руки на столе. – Итак?…
Манера общения главы общины просветленных со стороны и в самом деле могла показаться странной. Но это была не поза, не игра со слушателем и уж точно не проявление неких отклонений. Для того чтобы понять его, нужно было знать жизнь си-ноора. Пусть не всю, хотя бы тот ее отрезок, что относился к периоду гонений на общину просветленных. В то время он не был не то что си-ноором, но даже рядовым членом общины. Он работал в институте медико-биологических проблем, занимал должность первого заместителя заведующего лабораторией биохимического баланса и знать не знал никаких забот и печалей, не связанных с научной проблематикой. Политикой он не интересовался. Ему очень нравилась фраза, сказанная как-то раз одним из знакомых, о том, что в мире, где существует только одно государство, не имеющее даже территориального деления, большая политика похожа на чемпионат по той-пену, в котором все команды представляют один и тот же клуб, поэтому результаты отдельных игр никак не сказываются на том, кто получит кубок в конце сезона. От религии он был страшно далек, поскольку в своей лаборатории мог свободно проделать многое из того, что в религиозных кругах принято считать прерогативой Создателя.
Как политическая, так и религиозная жизнь общества протекала на обочине его восприятия действительности. До тех пор, пока однажды его не вызвали в кабинет институтского инспектора-наблюдателя. Ты в курсе, что твоя жена является членом общины просветленных? Да, он знал о том, что жена время от времени посещает собрания общины. Порой она даже пыталась рассказывать ему о том, что они там обсуждают и чем занимаются. Он вежливо улыбался в ответ, но голова его была занята иными мыслями: мистика и все, что с ней связано, его не интересовали нисколько. Он вообще склонялся к мысли, что подобная дребедень может занимать только женщин по причине особого склада женского ума. Ты знаешь, что так называемая община просветленных на деле представляет собой тоталитарную секту, оказывающую тлетворное воздействие на психику и сознание граждан? Нет, он так не думал. Жена его ходила на собрания общины более двух лет, и, случись в ее психике какие-то изменения, уж он бы это непременно заметил. А известно ли тебе о диких оргиях, что происходят на собраниях общины просветленных? После этого вопроса он даже рассмеялся. Его жена принимает участие в оргиях? Нет, это определенно невозможно! Невозможно? Ты уверен в этом? Конечно, уверен! Бред! Откровенный бред! И кому только такое могло прийти в голову?… Есть постановление Патерната культа Ше-Шеола… А ему-то что за дело до постановлений Патерната? Он не знает и знать не желает ни о каком постановлении. Он полагает, что живет в светском государстве, в котором каждый волен исповедовать тот религиозный культ, который соответствует представлениям человека о месте, что должна занимать в его жизни религия… Да, но сам ва-цитик поддержал решение Патерната культа Ше-Шеола… Ва-цитик может исповедовать любой религиозный культ – это его личное дело. А культ Ше-Шеола – о, Нункус, десять больших циклов тому назад о нем вообще не было слышно, а теперь его толкователи пытаются навязывать обществу свое мнение по любым вопросам. Может быть, назначить директором института одного из толкователей культа Ше-Шеола, который станет указывать наиболее перспективные направления развития современной науки? Вот было бы здорово!…
Он еще много чего успел наговорить, прежде чем обратил внимание на странный взгляд инспектора. Тот давно уже пытался дать понять собеседнику, что следует быть осторожнее в высказываниях и аккуратнее выбирать выражения. В конце концов, инспектор лично не имел ничего против чудаковатого ученого, который, казалось, вообще не представляет, что происходит за стенами института. Прольется дождь из дриз, предсказанный Ше-Шеолом, – он и то не заметит! Но инспектор дорожил своим рабочим местом: куда спокойнее сидеть в научном институте, прислушиваясь, о чем болтают сотрудники, нежели заниматься квартирными кражами, угонами машин и убийствами на бытовой почве, – через криминальный отдел секторного управления са-турата он уже прошел и не имел ни малейшего желания возвращаться обратно. И, ма-ше тахонас, у него ведь тоже были жена и дети! Двое детей, которых он любил, судьба которых беспокоила его куда больше, нежели вопрос о том, что станет с первым заместителем заведующего лабораторией биохимического баланса. Поэтому, нимало не колеблясь, инспектор-наблюдатель отнес кассету с записью плановой беседы с тем самым первым заместителем заведующего лабораторией биохимического баланса, который никак не мог взять в толк, что на любые вопросы лучше всего отвечать односложно: да, нет, не знаю, – в Инспекционную комиссию са-турата. Дальнейшее инспектора не касалось – он сделал свое дело, и больше от него ничего не зависело.
А бывший первый заместитель заведующего лабораторией биохимического баланса долго еще не мог понять, что произошло. Почему он получил уведомление об увольнении? И трудовую карточку с отметкой о профнепригодности? И почему от него ушла жена? Разве его вина в том, что общины просветленных были распущены во исполнение одобренного ва-цитиком указа? Но именно тогда, оставшись один в пустой квартире, лежа малыми циклами на диване и тупо глядя в белый потолок, он пришел к выводу, что между людьми не должно быть никакой недоговоренности. Если ты хочешь, чтобы человек мог полностью тебе доверять, ты должен не просто с предельной откровенностью отвечать на все его вопросы, но и стараться угадать, о чем собеседник хочет, но не решается спросить. Только так, и не иначе! Полная открытость – вот что дает тебе право заглянуть в душу другому человеку. И не только право, но и возможность сделать это. Он знал, что у него это получится. Был уверен. Настолько, что даже не хотел пробовать. Зачем, если это касается только его одного. Он не мог и не хотел передавать кому-либо удивительное знание – озарение? – пришедшее к нему в результате мысленного путешествия на край Ночи. Не к тому ее краю, за которым начинается День, а к тому, за которым простирается великое Ничто, которое так называют лишь потому, что у него нет и не может быть названия. О, это был путь в одну сторону, странствие без возврата. Да и некуда ему было возвращаться – не в пустую же квартиру, где единственная неперегоревшая лампочка тускло светила только в прихожей, где из крана на кухне на груду грязной и битой посуды постоянно капала ржавая вода, где на полу валялась упаковочная фольга от готовых завтраков «ГБ Ше-Матао», которые он в последнее время только и ел, даже не разогревая? Сколько малых циклов он вообще не ел – этого он уже не помнил. Но пить хотелось постоянно, и, для того чтобы не подниматься лишний раз с дивана, он наполнял водой две большие пластиковые бутыли и ставил их рядом, чтобы можно было рукой дотянуться.
Сколько так продолжалось – десять малых циклов? Двадцать? Двадцать девять? Кто бы сказал, а он так точно не знал. Дальнейшее – как сквозь плотную дымовую завесу. Кто-то пришел. Сначала долго звонили в дверь. Потом принялись стучать. Он не открывал. Ему было все равно. Наверное, в конце концов дверь все же сломали, потому что в комнате появились люди. Сколько – он не знал. Но не один и не двое – больше. Он махнул им рукой и сказал: «Привет!» Может быть, даже попытался улыбнуться. Они что-то говорили ему, но он ничего не понимал. Тогда его подхватили под руки и куда-то потащили. Он не сопротивлялся, ему было все равно. Он пришел в себя, опустошенный и раздавленный, но с мыслью о том, что теперь он кое-что понимает в этой жизни. И готов поделиться своим открытием с теми, кто захочет слушать. Слушатели нашлись, потому что он оказался в одной из тайных общин просветленных, среди адептов, прячущихся вдали от города, в заброшенной и всеми позабытой деревне. Его привезли сюда члены общины, которых попросила об этом жена. Она тоже была здесь. Оставив дома и у общих знакомых тайные знаки, которые должны были подсказать ему, где ее искать, она ждала, что он сам к ней приедет. Но, узнав о том, что с ним произошло, она поняла, что его надо спасать. И сделала для этого все, что было в ее силах. Трое, что были посланы за ним, всего лишь доставили по месту назначения тело. Она же смогла совершить почти невозможное – заставила вернуться назад его душу, уже познавшую великое Ничто. И это было единственным, о чем он рассказал только ей: то, что смерть – это просто смерть и после нее нет ничего. Вообще ничего. Поэтому о великом Ничто нельзя рассказать словами – описанное Ничто уже не есть Ничто. Впрочем, это было сказано еще задолго до него, он всего лишь убедился в справедливости умозрительного вывода, сделанного древним мудрецом.
