– Я так тебя люблю, Гарри.
Я не расслышал ее слов, что часто случается, когда читаешь. Потом она продолжила:
– Гарри, посмотри на меня.
Я поднял глаза, улыбнулся и снова вернулся к чтению. Наверное, я поступил неправильно, надо было что-то сказать, но книжка попалась очень интересная.
– Уверена, что всеми этими книжками ты портишь себе глаза, – заметила она, вновь оторвав меня от путешествия по жаркой Индии.
– Не порчу, – ответил я, не поднимая глаз. Она оставалась молодой и все еще миловидной женщиной чуть за тридцать с неплохой фигурой, которая не давала мне шансов избежать ее приступов упрямства и раздражительности.
– Мой папа говорил, что книжки читают только дураки, потому что им надо много чему научиться.
Ее слова очень меня покоробили, так что я не смог промолчать и ответил, не поднимая глаз:
– Он говорил так только потому, что не умел читать. Если хочешь знать, он просто завидовал.
– Нечего завидовать тому, что ты забиваешь себе башку всякой ерундой, – медленно произнесла она, чтобы убедиться, что до меня дошло каждое слово. Читать дальше не было смысла, ведь надвигался скандал.
– Слушай, дорогая, может, и тебе взять книжку? – Но она никогда бы этого не сделала, она ненавидела книги, как ядовитых змей.
– Я поумней тебя, и дел у меня по горло, – фыркнула она.
Тут я было взвился, но старался не выходить из себя, потому что еще надеялся, что она не разойдется, и я смогу дочитать главу.
– Слушай, дай почитать спокойно, а? Книжка интересная, да и устал я.
Но эта просьба лишь раззадорила ее пуще прежнего.
– Устал? Вечно ты устал! – громко рассмеялась она. – Усталый Тим! Лучше бы нашел настоящую работу вместо того, чтобы разгуливать по улицам с этой дурацкой почтовой сумкой!
Дальше я промолчу и не стану повторять ее слова. Да и не было особо много слов, прежде чем она выхватила книгу у меня из рук.
– Червяк ты книжный! – завизжала она. – У тебя, урода, только книжки да книжки на уме! – Потом швырнула книжку на кучу горящих углей, глубже и глубже заталкивая ее кочергой в их пылающее нутро.
Тут я не выдержал и врезал ей разок, не сильно, но врезал. Книжка была хорошая, к тому же я взял ее в библиотеке. Пришлось бы покупать новую. Она выбежала из дома, саданув дверью, и явилась домой лишь на следующий день. Я не очень-то убивался, когда она ушла. Надоело мне. Единственное, что скажу: слава богу, что у нас не было детей. Пару раз она беременела, но ничем хорошим это не заканчивалось. И всякий раз из нее вытягивалось больше желчи, чем накапливалось за проходившие между этими событиями несколько месяцев. Наверное, лучше бы она родила, хотя – как знать.
Через месяц после того, как она сожгла книгу, она сбежала с маляром. Все прошло очень мило. Не было ни криков, ни потасовки, ни разбития счастливого семейного очага. Просто однажды я пришел с работы и увидел рядом с часами на каминной решетке записку: «Я ухожу и больше не вернусь». Никаких расплывшихся капелек слез – просто шесть слов, написанных карандашом на вырванном из страховой книжки листке. Я до сих пор ношу его в бумажнике, бог знает зачем.
Маляр, к которому она ушла, жил один в доме где-то по соседству. Несколько месяцев он сидел на пособии по безработице, а потом, как мне позже сказали, вдруг нашел работу в местечке километрах в тридцати от города. Соседям, похоже, не терпелось мне рассказать – конечно, после того, как они уехали, – что они примерно год крутили шуры-муры. Никто точно не знал, куда они отправились: наверное, думали, что я ринусь вслед за ними. Но это мне и в голову не приходило. В конце концов, что бы я смог сделать? Отделать его и притащить Кэти за волосы назад? Ну уж нет.
Даже теперь бесполезно твердить самому себе, что этот жизненный поворот меня никак не огорчил. И вправду скучаешь по женщине, с которой прожил шесть лет под одной крышей, как бы вы там ни ругались. Хотя, скажу я вам, хорошее у нас тоже было. После ее внезапного ухода дом как-то переменился, все в нем стало по-другому: стены, потолок и прочее. Во мне тоже что-то изменилось, хотя я и пытался внушить себе, что все идет по-старому и что уход Кэти вообще ничего не меняет. И все же сначала время тянулось медленно, и я чувствовал себя так, словно учусь ходить на протезе, но потом начались бесконечные летние вечера, и был счастлив почти вопреки своей воле, слишком счастлив, чтобы терзаться грустью и одиночеством. Земля продолжала вертеться, и я, похоже, продолжал жить.
Другими словами, мне удалось жить, довольствуясь маленькими радостями, которые, помимо всего прочего, включали хороший обед в столовой каждый день. На завтрак я варил себе яйцо (по воскресеньям жарил яичницу с беконом), а на ужин брал что-нибудь холодное, но сытное к чаю. И оказалось, что это вполне сносная жизнь. Конечно, бывало одиноко, но, по крайней мере, мне жилось спокойно, и в конечном итоге я так или иначе смирился с подобным житьем. Я даже перестал чувствовать себя одиноким, отчего сразу после ее ухода мне в голову лезли всякие ненужные мысли. А потом я и думать об этом забыл. Во время своих дневных хождений я видел достаточно людей, чтобы смог скоротать вечера и выходные. Иногда я играл в клубе в шашки или заходил в паб по соседству, чтобы не торопясь выпить полпинты пива.
Так продолжалось десять лет. Как я узнал позже, Кэти со своим маляром все эти годы жила в Лестере. Потом она вернулась в Ноттингем. Как-то в пятницу вечером, в день получки, она пришла навестить меня. С ее точки зрения, как выяснилось, лучшего времени для визита нельзя было и придумать.
Я стоял на заднем дворе, прислонившись к калитке, и курил трубку. Выдался трудный день, к тому же очень шебутной. Мне то и дело возвращали письма, говоря, что люди съехали, а куда – никто понятия не имел. Кому-то требовалось целых десять минут, чтобы подняться с постели и расписаться за заказное письмо. И теперь я чувствовал двойное облегчение, потому что наконец-то был дома и курил трубку на заднем дворе на закате осеннего дня. Небо было чистого желтого цвета, переходящего в зеленый над крышами домов с радиоантеннами. Из труб начинал струиться уютный дымок, и большинство фабрик уже затихли. Откуда-то издалека доносились крики игравших около фонарных столбов ребятишек и лай собак. Я уже собрался выколотить трубку, вернуться в дом и снова взяться за книгу о Бразилии, которую начал вчера вечером.
Я узнал ее, как только она завернула за угол и пошла через двор. Я мысленно усмехнулся: за десять лет человек не меняется до такой степени, чтобы его было не узнать, но этого срока достаточно, чтобы заставить тебя приглядеться повнимательней: он ли это. И в эти доли секунды тебя словно бьют в живот. Она шла без прежней уверенности, что все и вся принадлежит только ей. Она двигалась медленнее, чем в последний раз, когда я ее видел, словно за эти десять лет успела налететь на стену, и не шагала, как раньше, с таким видом, будто она пуп земли. Она пополнела и не казалась такой самоуверенной, одетая в поношенное летнее платье и расстегнутое зимнее пальто. Волосы она осветлила, а ведь раньше они были красивого каштанового оттенка.
