Почти всегда мне кажется, что злиться и хмуриться особо не из-за чего: никто в этом не виноват, и нельзя осуждать человека за то, что у него мрачный вид, потому что я уверен, что такой уж у него характер. Но в тот субботний день вид у меня был такой мрачный, что папаша, придя от букмекера, спросил меня:
– Что это с тобой такое?
– Нехорошо мне, – соврал я. Его бы кондрашка хватила, если бы я сказал, что вид у меня такой оттого, что меня не взяли в киношку.
– Ну так сходи умойся, – сказал он мне.
– Не хочу умываться, – ответил я, и это было правдой.
– Ну, тогда иди на улицу и подыши свежим воздухом! – крикнул он.
Я тут же сделал, как мне велели, и пулей вылетел на улицу, потому что если уж папаша говорит мне подышать свежим воздухом, то я точно знаю, что на глаза ему лучше не попадаться. Но воздух на улице был не таким уж свежим, а все из-за огромной велосипедной фабрики, грохотавшей в дальнем конце двора, черт бы ее побрал. Я не знал, куда мне идти, так что немного погулял по двору и присел у чьей-то калитки.
И тут я увидел этого типа, который совсем недавно поселился у нас во дворе. Он был высокий, тощий и лицом сошел бы за священника, если бы не приплюснутая кепка и висячие усы. Выглядел он так, словно год толком не обедал. Тогда я не очень-то над этим задумывался, но помню, что как только он завернул за угол, одна из любопытных баб-сплетниц, что целыми днями торчат во дворе, если только не волокут в ломбард велосипед или лучший костюм своего муженька, крикнула ему:
– А веревка-то зачем, парень?
– Чтобы повеситься, мадам, – ответил он. Она так громко и долго хохотала над этой чертовски остроумной шуткой, что, казалось, она в жизни не слышала ничего смешнее, хотя на следующий день перекосило всю ее жирную рожу.
Он прошел рядом со мной, попыхивая сигаретой и держа в руках моток совершенно новой веревки, и чтобы пройти, ему пришлось переступить через меня. Он чуть не снес мне плечо своим ботинком, и когда я сказал ему, что смотреть надо, куда прешь, он, похоже, меня не услышал, потому что даже не оглянулся. Вокруг почти никого не было. Все ребятишки сидели в киношке, а их мамаши и папаши отправились в центр за покупками.
Этот тип прошел через двор к своему черному ходу, а я направился за ним, потому что заняться все равно было нечем, а в кино меня не взяли. Штука в том, что он оставил дверь приоткрытой, так что я легонько толкнул ее и зашел внутрь. Я стоял там, просто глядя на него, засунув в рот большой палец одной руки, а другую спрятав в карман. Похоже, он знал, что я там, потому что теперь его глаза двигались более естественно, но, казалось, не обращал внимания на мое присутствие.
– Дядя, а что вы сделаете с этой веревкой? – спросил я его.
– Я на ней повешусь, пацан, – ответил он таким тоном, словно уже пару раз это проделывал, и ему уже задавали подобные вопросы.
– А зачем, дядя? – Он, наверное, подумал, что я любопытный сопляк-прилипала.
– Потому что мне хочется, вот зачем, – бросил он, смахнув со стола всю посуду и перетащив его на середину комнаты. Потом он встал на него, чтобы привязать веревку к крюку для лампы. Стол скрипел и выглядел шатким, однако для его цели он вполне подходил.
– Он не выдержит, дядя, – сказал я ему, думая, насколько же лучше здесь, а не в кино, где крутят киносериал «Джим из джунглей».
Но теперь он разозлился и повернулся ко мне.
– Заткнись, – бросил он.
Я подумал, что он рявкнет, чтобы я убирался, но он этого не сделал. Он завязал веревку таким замысловатым узлом, как будто служил на флоте или вроде того, а пока он с ним возился, он насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Потом он спрыгнул со стола и придвинул его к стене, а на его место поставил стул. Вид у него был совсем не мрачный, совсем не такой хмурый, как у кого-нибудь из нашей семьи, когда его достало все на свете. Я все ловил себя на мысли, что если бы он выглядел вполовину смурнее того, каким дважды в неделю становился наш папаша, он бы повесился много лет назад. Однако с веревкой он управлялся прекрасно, как будто долго над всем этим раздумывал и как будто это станет последним делом в его жизни. Но я знал что-то такое, чего не знал он, потому что он стоял не там, где я. Я знал, что веревка не выдержит, и снова ему это сказал.
– Заткни пасть, – ответил он, но уже тише, – или я тебя отсюда выкину.
Я не хотел ничего пропускать, так что ничего ему не сказал. Он снял кепку и положил ее на шкаф, потом стянул с себя пальто и шарф и разложил их на диване. Я ни чуточки не испугался, как мог бы струхнуть сейчас, в шестнадцать лет, потому что мне было интересно. А тогда, в десять лет, я и думать не мог, что увижу, как кто-то вешается. Прежде чем он накинул себе на шею петлю, мы говорили почти по-свойски.
– Закрой дверь, – попросил он меня, и я сделал, как мне сказали. – Для своих лет ты хороший пацан, – сказал он мне, пока я сосал большой палец, а потом залез в карманы, вывернул их и вывалил на стол кучу всякой всячины: пачку сигарет, мятные пастилки, квитанцию из ломбарда, старую расческу и немного мелочи. Он взял пенни и протянул его мне со словами:
– Теперь слушай меня, мелкий. Я сейчас повешусь, и когда я это сделаю, я хочу, чтобы ты хорошенько врезал по стулу и отшвырнул его подальше. Уловил?
Я кивнул.
Он накинул петлю на шею, а потом снял ее, как неудобно сидевший галстук.
– А зачем вы это делаете, дядя? – снова спросил я.
– Потому что все меня достало, – сказал он с очень несчастным видом. – И потому что хочется. Жена от меня ушла, и с работы выгнали.
Я не хотел с ним спорить, потому что он все сказал таким тоном, что я понял – ему только и остается, что повеситься. Лицо у него было какое-то странное: я мог поклясться, что он меня не видел, даже когда со мной говорил. Это был совсем не тот хмурый вид, который напускает на себя наш старик, и, похоже, именно поэтому мой папаша никогда не повесится, больше того, его физиономия никогда не выглядит так, как у этого типа. Папаша таращится на тебя, так что тебе приходится пятиться и мотать из дому. А этот мужик смотрит как бы сквозь тебя, так что бояться тебе нечего, и ничего плохого не случится. Так что теперь я понял, что папаша никогда не повесится, потому что на лице у него никогда не будет такого выражения, несмотря на то, что без работы он сидит довольно часто. Может, маме надо от него уйти, тогда, он, наверное, решится. Но нет – покачал я головой – на это шансов почти никаких, хотя он ей и устроил жизнь собачью.
– Не забыл, что надо подальше отшвырнуть стул? – напомнил он мне, и я затряс головой, показывая, что не забыл.
Я смотрел на него, вытаращив глаза, и следил за каждым движением. Он встал на стул и накинул на шею петлю, так что теперь она сидела плотно, и он все еще при этом насвистывал. Я хотел получше рассмотреть узел, потому что у меня приятель был в скаутах, и хотел расспросить, как узел вяжется. Ведь если бы я ему потом все это объяснил, он бы мне пересказал, что произошло в очередной серии «Джима из джунглей», так что я смог бы то на то и получить, и рыбку скушать, и радио послушать, как говорит мама. Но я подумал, что лучше этого типа ни о чем не спрашивать, и остался стоять в углу. Последнее, что он сделал – это вынул изо рта замусоленный окурок и швырнул в пустой камин, проводив его глазами до самой решетки, где тот и шлепнулся. Прямо как электрик, который вот-вот начнет устранять обрыв в проводке.
