Не брезгуя тем, что хлебну твоей кровушки вволю.
Давай, шевелись-наливай.
И вот мы дорогу нашли, и даже сам Мэннинг тут крякнул —
Да уж, дорога. По ней и слоны ведь прошли бы,
Как если б не охотники за бивнями, что всё
Тут прошерстили подчистую – джунгли и равнины —
Еще в те времена, когда бензин был по пять центов за четыре литра.
Дорога уводила нас вперед, и двинулись тут мы
По плитам каменным огромным, тем, что вышли
Из тела матери-Земли мильоны лет назад.
Скакали мы по ним, как лягушата по
Нагретой солнышком земле. Наш Ревуа
Еще горел от лихорадки, ну а я – летел!
Летел, как пух от одуванчика по ветру, понимаешь?
Я видел все. Так четко и так ярко,
Ведь я тогда был молод, а теперь обрюзг.
Да знаю, знаю, как ты смотришь на меня, и понимаю.
Вот только нос не вороти, ведь по другую сторону стола
Ты видишь самого себя, только намного старше.
Забрались мы повыше птиц, и наступил конец:
Там каменный язык врезался прямо в небо.
Тут Мэннинг бросился бежать, а мы уж вслед за ним.
Ревуа наш – и тот не отставал, хоть и сильно болен был.
(Хворать ему осталось так недолго, ха-ха-ха!)
Посмотрели мы вниз, и увидели нечто.
Мэннинг вмиг раскраснелся, ну а как же еще?
Жадность – тоже болезнь, что сжигает нутро.
Цапнул он тут меня за лохмотья рубахи
И спросил: «Может, это всего лишь мой сон?»
Я сказал, что видал ровно то, что и он.
Он хотел Ревуа расспросить, но француз
Даже рта не успел раскрыть, как грянул вдруг гром,
Но не сверху, а снизу, из джунглей, что мы миновали,
Да так, что как будто гроза кувыркнулась вверх дном.
Или словно болезнь, что нас всех охватила,
Перешла и на землю и теперь ее пучит.
Тут я Мэннингу задал вопрос, что он слышал,
Только тот промолчал, зачарованно пялясь в расселину
Глубиной метров триста, где в самом низу
Храм стоял, весь из белых клыков и из бивней,
Как гробница, беленная вечностью, в окруженьи
Торчавших повсюду зубцов, словно адский котел
Прокипел там до самого-самого дна.
Мы думали – увидим там останки тел,
Насаженных на древние зубцы сияющего храма.
Но не было их там, а гром все приближался,
Катясь к нам от земли, а не c высот небесных.
У нас под сапогами вдруг камни задрожали —
То шли они из джунглей, где навек остались:
Ростой с гармоникой и Дорранс-подпевала,
И антрополог с задницей широкой, и остальные двадцать шесть.
Они пришли, худые призраки, стряхнувши с ног останки джунглей.
Вслед накатились грозною волной слоны,
Панически спасаясь из колыбели времени зеленой.
А над ними возвышались (ты не поверишь)
Мамонты из тех веков, когда людей в помине еще не было,
С закрученными, словно штопор, бивнями,
С глазами красными, как бич печали.
Вокруг их исполинских ног лианы обвивались,
А вот один там шел с цветком, прилипшим к толстой шкуре,
Ну, прям, как с бутоньеркой!
Тут Ревуа наш завизжал, закрыв лицо руками,
А Мэннинг говорит: «Не видел ничего»,
Как будто объяснялся он с патрульным,
Когда его в свидетели призвали.
Я потащил их в сторону, и все мы рухнули
В проемок каменный на краешке дороги.
Оттуда мы смотрели, как они всё шли сплошным потоком.
От вида этого хотелось и ослепнуть, и глядеть во все глаза.
Вот так они и двигались, без остановки, ну а те,
Что сзади, напирали на передние ряды.
И мерно, трубным гласом возвещая о погибели своей,
Они в бездонную валились пропасть.
Час шел за часом, а бесконечный смертный марш все продолжался,
И трубы из оркестра гибели смолкали где-то далеко внизу.
От пыли и от вони их дерьма мы чуть не задохнулись,
И под конец наш Ревуа с катушек съехал.
Вскочил, чтобы рвануться то ли прочь, то ли же вслед за ними.
Куда – я так и не врубился, но кончился он вместе с остальными.
Он описал дугу башкой вперед, мелькнули в небе сапоги,
А гвозди на подковах нам будто подмигнули.
Одна рука взмахнула. А другую… оторвала от тела
Гигантская и плоская нога, увлекши в пропасть за собой,
Но пальцы продолжали шевелиться, как будто бы прощаясь с нами:
«Пока-пока! Счастливо вам, ребята!» Так-то вот, сынок!
Нагнулся я вниз посмотреть вслед ему
И то, что увидел, – вовек не забуду.
Как он разлетелся на мелкие брызги. Они
Кружились, как будто игрушки-вертушки, потом
Розоветь стали и унеслись с ветерком,
Вонявшим гнилыми гвоздиками. А кости его
Так всё там и лежат. А где же мой стакан?
Но – слушай сюда, идиот! – там кости остались лишь только его.
Врубаешься, нет? Повторю: лишь его одного.
И после того, как последний гигант миновал нас,
Внизу оставался лишь храм из костей, каким был
До всего, с единственным красным пятном от останков француза.
Ведь спешно бежали призраки и воспоминания,
А кто возразит, что у них есть отличия?
Тут Мэннинг поднялся, дрожа, и сказал,
Что деньжат мы срубили (как будто в карманах его сквозняк бушевал).
А я вот спросил: «Как быть с тем, что ты видел?
Ты и других поведешь посмотреть на такие святыни?
Гляди, не успеешь и глазом моргнуть, как сам папа римский
Зальет эту пропасть святою водой до краев!»
Но тот покачал головой, широко улыбнулся и поднял вверх руки.
На них – ни единой пылинки, хотя лишь минуту назад
