Захватив землю и богатства целой страны, нормандцы стремились создать свою версию истории, которая выставила бы их в правильном свете. Первую ревизионистскую трактовку составил капеллан Завоевателя, Вильгельм из Пуатье. В своей хронике «Деяния Вильгельма, герцога норманнов и короля англов» он описывает порочность англосаксов, благочестие и достоинство Вильгельма и его людей. Нормандцы изображаются как более цивилизованные люди и более правильные христиане, чем землевладельцы, которых они вытеснили. Историк более поздней эпохи объясняет это этническим или генетическим чувством превосходства: «У нормандцев было ясное представление о себе как об особом роде, экспансионистской расе завоевателей, помыкавшей другими народами благодаря своей военной доблести и хитрости»
[134]
.
Впрочем, все было не настолько прямолинейно — нельзя сказать, что одна группа людей просто сменила другую. Браки между аристократическими семьями двух стран казались обычным делом задолго до завоевания. И хотя нормандский двор отделял себя от остальной страны, ведя делопроизводство на французском языке, в рядах элиты начала возникать новая общая идентичность, которую некоторые историки (но не современники) назвали «англо-нормандской». Перед одной битвой в 1130-х годах епископ Оркнейский обратился к собравшейся аристократии как к «великим дворянам Англии, нормандцам по рождению»
[135]
. Тогда Нормандское завоевание стало считаться моментом рождения нации, явлением исторического прогресса.
В XII веке, когда начали появляться фамилии в их современной нам форме, многие аристократы смешанного происхождения предпочитали нормандские имена, а не саксонские, даже если они доставались им по материнской линии. К примеру, Джоффри из Раби принял фамилию Невилл и основал дом графов Уориков, ставший самым могущественным семейством Англии в эпоху Войны роз
[136]
.
За принятием фамильных имен следовала разработка геральдики. Гербовые щиты использовались для указания на земли, которые принадлежали дворянам, и на деяния, ими совершенные. Англо-нормандские семьи, такие как Хертфорды и Пембруки, добавляли к гербам шевроны, чтобы подчеркнуть величие своих парадных залов
[137]
. Бомонты — еще одно семейство, обогатившееся во время завоевания, — особенно гордились тем, что ведут свою родословную от Карла Великого (хотя неизвестно, правда это или нет), поскольку этот король франков и правитель Священной Римской империи считался воплощением духа рыцарства, входившего в моду у тогдашней феодальной элиты Европы
[138]
.
Но, несмотря на это слияние культур, попасть в элиту теперь стало еще труднее. До завоевания наследование являлось предметом переговоров. Оно не было уделом лишь старших сыновей: поместья и богатства обычно делились между несколькими потомками. Нормандцы же принесли с собой понятие первородства, при котором наследство отходило к единственному наследнику по мужской линии; это со временем привело к созданию более узкой и устойчивой землевладельческой элиты. Эта система стала основой не только имущественного права, но и той аристократии и мелкого дворянства, из которых по большей части формировался политический класс вплоть до XX века.
В радикальных кругах 1066 год еще несколько столетий считался полосой, когда все пошло не так, когда небольшая группа грабителей присвоила национальное богатство и лишила большую часть населения ее естественных прав. Саксонская Англия, напротив, воспевалась как дофеодальное, более справедливое и демократическое общество, где у крестьян и женщин было больше прав. Это по большей части неправда: саксонские тэны задолго до завоевания централизовали свои поместья и ограничивали свободу труда и перемещения крестьян. Они настаивали, чтобы те, кто обрабатывает их земли, жили в пределах видимости от их главного каменного зала — чтобы у крестьян не было шанса сбежать
[139]
. Эльфрик вкладывает в уста пахаря-сакса такие слова: «Нет зимы столь суровой, чтобы посмел я спрятаться в своем доме, ибо боюсь я моего лорда. Каждый день мне нужно хомутать волов и привязывать лемех к плугу. И затем я должен вспахать за день целый акр, если не больше». И напротив, как писал Святой Вульфстан, тэны-англосаксы проводили свои дни «за игрой в кости и пирами» в тени деревьев, пока их крестьяне работали до изнеможения в полях
[140]
. В этом контексте нормандская практика строительства замков для контроля за определенной территорией не выглядит такой уж новаторской.
Представление о нормандском завоевании как о пришествии паразитической, эксплуататорской иностранной аристократии было столь расхожим, что некоторые средневековые дворянские семьи решились платить за очищение своей репутации. Они приглашали хронистов, чтобы с их помощью доказать, что их притязания на землю и геральдику уходят корнями во времена до 1066 года. Например, около 1200 года граф Уорик заказал историку романс, в котором указывалось, что его семья ведет свой род с эпохи короля-сакса Этельстана
[141]
.
Радикальные силы во время Английской революции 1640-х считали завоевание началом деградации страны, ее скатывания в абсолютизм и тиранию. Левеллерские памфлетисты возвещали, что выступления против короля Карла I — это историческая борьба за то, чтобы избавить Англию от «нормандского ярма». Эти радикалы видели в казни Карла и провозглашении Содружества возвращение во времена, когда «свободный англосакс» в полной мере пользовался своими правами. Даже политический мыслитель XVIII века тори Уильям Блэкстон полагал, что «феодализм» — эта система, основанная, по его мнению, на тирании короля, — был навязан Англии извне
[142]
.
Современные оценки состояний тысячелетней давности по определению неточны. Они опираются на оценки инфляции, покупательной способности (а ведь речь идет о временах, когда кроме земли и титулов, покупать было почти нечего) и на ряд других факторов. Но нет сомнений, что в Англии 1086 года небольшое число вельмож владело колоссальными частями национального достояния. По некоторым современным оценкам, Ален Руфус был богатейшим из них; его состояние в 1100 фунтов примерно равнялось 1,5 % всего годового национального дохода страны. Сравните это с состоянием Алишера Усманова — олигарха узбекского происхождения, которого Sunday Times в 2013 году назвала богатейшим человеком Англии (см. Главу 12): его 11,3 миллиарда фунтов
[143]
составляют «всего лишь» 0,5 % национального дохода страны
[144]
. (Любопытно отметить, что сегодня, как и тогда, наблюдается перевес иностранцев среди английских сверхбогатых.) А в 2007 году один из заголовков Sunday Times звучал так: «Ален Рыжий — британец, по сравнению с которым Билл Гейтс нищий».
