Между тем в Испанию отправились первые партии перуанского золота; их сопровождал Эрнандо Писарро. На четырех кораблях поместилось
[248]
более 700 тысяч золотых песо и 49 тысяч серебряных марок
[249]
. Семья Писарро функционировала как солидное коммерческое предприятие, и Франсиско с радостью доверил своему брату эту добычу. Король Карл — при всем предполагаемом недовольстве поведением конкистадоров — разрешил привезти некоторые изделия в их оригинальном виде, чтобы продемонстрировать изумленной публике, а затем уже расплавить. Один из тех, кто вернулся с этой первой партией, писал: «В Мадриде нас было двенадцать конкистадоров, и мы потратили изрядно денег, так как король отсутствовал, а при дворе не было рыцарей. Мы устроили столько вечеринок, что у некоторых кончились деньги. Поединки, празднования, турниры были столь пышными, что люди диву давались»
[250]
.
Смысл всех этих празднеств состоял не просто в демонстрации богатства, но и в том, чтобы убедить корону: последующие экспедиции и отправка подкреплений в Новый Свет окупятся. Братья Писарро также хотели показать, что им можно доверить правление новыми землями. Эрнандо занялся закупкой провианта и наймом работников для своих братьев, оставшихся в Перу. Конкистадоры заманивали людей со всей Европы: те видели в них образцы для подражания или же наставников, которые помогут им сделать карьеру в Новом Свете.
Но испанское правительство все более подозрительно относилось к Писарро и подобным ему людям. Короля тревожило бахвальство этих авантюристов. Многие испанцы, потрясенные количеством золота, поступавшего из Кахамарки и Куско, организовали собственные экспедиции в Амазонию. В других колониях жаловались, что от их скромного числа поселенцев почти ничего не осталось: люди ринулись за золотом на юг. Губернатор Пуэрто-Рико поймал нескольких испанцев, пытавшихся бежать с острова, и велел отрубить им ступни
[251]
. Корона ввела новые правила. В одном из указов говорилось, что в Перу вправе отплыть только женатые люди или состоятельные торговцы. На деле это требование по большей части игнорировалось.
Обычно испанцам удавалось запугать местных инкских лидеров и подчинить их своей воле. Но в 1536 году, когда золотые доходы достигли пика, правитель инков Манко Юпанки поднял восстание. Сначала он сотрудничал с Писарро, обеспечивая захватчиков золотом и молодыми женщинами. Но придя в гнев от того, как с ним обращались братья Писарро — порой они сажали его под замок, — Манко собрал армию из нескольких десятков тысяч воинов, пошел наступлением на Куско и осаждал город десять месяцев. Многие его люди пали жертвой оспы, остальных испанцы и их союзники разбили у близлежащей крепости Ольянтайтамбо. Манко скрылся в джунглях и до смерти оставался номинальным правителем бунтующих инков; он погиб в 1544 году от рук сторонников Альмагро. После ни один инкский лидер не организовывал столь масштабных выступлений.
Теперь инкская цивилизация была окончательно покорена. Обогащение нового колониального класса и обнищание местного населения шли синхронно. По некоторым оценкам, коэффициент Джини в регионе в 1491 году — перед испанским вторжением — составлял 0,22, то есть неравенство было невелико. В последующие столетия он стабильно увеличивался и в 1790 году достиг 0,58 — как в тех современных обществах, где больше всего процветает неравенство в доходах, — а после объявления о независимости Перу немного упал
[252]
. Деньги, которые перетекали из Америки в Испанию, многие столетия давали возможность обогащения лишь верхней страте общества. В 1750-х доля национального дохода, приходившаяся на богатейшие 10 %, была в пятнадцать раз выше, чем у беднейших 40 %.
Для конкистадоров главным мотивом, вероятно, служила эксплуатация ресурсов. Но у испанской короны имелись более масштабные амбиции: заселить Новый Свет своими подданными и «цивилизовать» его. Для этого нужно было переселять в колонии целые семьи, а не оставлять землю в руках одиноких и распущенных мужчин. Для начала правительство установило стимулы, побуждающие женатых людей к переезду. Еще в 1502 году Фердинанд велел идальго (рыцарю) Луису де Арьяга, который сопровождал Колумба в одном из первых путешествий, основать на Карибах пятьдесят новых городов с «крепкими испанскими семьями»
[253]
. Мужчины, перевозившие в колонии свои близких, получали в награду бесплатных работников-индейцев в количестве, зависящем от их социального статуса. Идальго, переселявшимся в Новый Свет с женами, полагалось «по восемьдесят индейцев, пехотинцам — по шестьдесят, и даже простым работникам — по тридцать»
[254]
. При этом существовали жесткие этнические правила: евреям и мусульманам запрещалось путешествовать на запад, а черные африканцы могли находиться в колониях только в качестве рабов. Выполнить это условие оказалось сложно. По крайней мере двое участников перуанской экспедиции Писарро 1530 года были африканского происхождения, но губернатор, похоже, не предъявлял к ним никаких претензий
[255]
. В целом же первые путешествия переселенцев тщательно планировались: корона намеревалась пересадить на новые территории весь социальный порядок, сложившийся в Испании, в том числе дворян, идальго и священнослужителей.
Молниеносные завоевания Мексики и Перу изменили этот уклад. Их организовали небольшие группы одиноких мужчин, в итоге оказавшихся правителями обширных территорий с большим населением, значительная часть которого проживала в развитых городских центрах. Корона не могла помешать завоевателям брать местных женщин в жены и наложницы или насиловать их, что порождало метисов, группу людей смешанного происхождения. У самого Франсиско было четверо таких детей от бывших жен инкских аристократов, и по сравнению с большинством конкистадоров он выглядел еще умеренным и воздержанным. Говорили, что у Кортеса была сотня наложниц.
Легальность разметки территорий являла собой сложную проблему. Земля, выделяемая конкистадорам, управлялась на основе «энкомьенда» — контрактов, дающих новым хозяевам право эксплуатировать труд индейцев. В Перу земля формально оставалась в руках правителей-инков, но произведенная на ней продукция направлялась в виде дани испанцам
[256]
. Единственным обязательством самозваных помещиков было присматривать за духовным благополучием работников, в массовом порядке обращая их в христианство
[257]
.
