«Уважение к вождю есть нечто святое, и было необходимо показать этот пример. В нашей стране люди привыкли к сепаратизму и восстаниям. Нужно было подавить это в зародыше, чтобы люди не начинали их снова. Как вождь решил, так и будет. Вот и все»
[640]
.
При этом в стране наблюдались стабильность и своего рода экономический прогресс. Первые десять лет (из тридцати двух) правления Мобуту были, можно сказать, временем некоторой надежды. У людей были деньги в кошельках, появилось телевидение, бары не закрывались допоздна, строились гидроэлектростанции. В конце 1967 года ЦРУ докладывало: «Будущее [Конго] выглядит сейчас более радужным, чем когда-либо после независимости»
[641]
. Некоторые, впрочем, уже нервничали. В 1974 году, когда Девлин вернулся в страну после работы в Индокитае, он счел, что Мобуту «уже тронулся». Он говорил: «Все, что мне приходило в голову — это истории о дворе Генриха VIII или Людовика XIV»
[642]
. Но подобные предчувствия не мешали и дальше перекачивать деньги Мобуту для решения задач холодной войны. Он лично получил от ЦРУ до 25 миллионов долларов. К 1990-м общий объем помощи ЦРУ его режиму достиг 2 миллиардов долларов, и большая их часть попала в карман к самому Мобуту
[643]
. МВФ и западные банки также поучаствовали в его финансировании
[644]
.
У Мобуту была поддержка западных держав и полный контроль над своей страной; он мог расхищать ее ресурсы, когда вздумается. Но ему нужна была идеология и некоторая политическая поддержка. В 1967 году он создал Народное движение революции (Mouvement Populaire de la Révolution, или MPR). Оно проповедовало доктрину «мобутизма», не имевшую никакой иной цели, кроме превозношения лидера, и никакого содержания, помимо лозунгов за «практическую революцию» или «ни влево, ни вправо, ни по центру»
[645]
. MPR была единственной партией в Конго. Членство в ней было обязательным. Через пять лет после ее основания министр информации объявил: «Сегодня слияние завершено: MPR и есть государство»
[646]
. Возможно, он был в курсе высказывания, приписываемого Людовику XIV: «Государство — это я». А может быть, и нет. В 1971 году Мобуту взялся за проект «подлинности» и создал новую форму национализма, опиравшуюся на конголезскую и другие национальные традиции. Страну переименовали в Республику Заир, а столицу, Леопольдвиль, в Киншасу. От западных имен отказались в пользу традиционных. Заирцы обязаны были обращаться друг к другу «гражданин». Большая часть иностранной музыки была запрещена. Мужчины должны были носить абакосты (сокращение от «à bas le costume», «долой костюм!»). Эти простые сюртуки в стиле Мао стали высокой модой режима Мобуту. Сам президент носил фирменную шапочку из леопардовой шкуры и ходил с тростью из черного дерева с фигуркой орла на набалдашнике.
В экономическом смысле политику «подлинности» продолжала «заиризация», запущенная два года спустя. Компании, принадлежавшие иностранцам, было приказано передать заирским гражданам, то есть клике Мобуту. Португальцы-рестораторы, греки-лавочники, пакистанцы-ремонтники и бельгийские владельцы кофейных плантаций всего за один день потеряли работу всей своей жизни. Это был театр абсурда. Генералы управляли рыбными промыслами, а дипломаты — фабриками безалкогольных напитков. Ближнее окружение президента заполучило в свои руки лесную промышленность
[647]
. Изначально бенефициарами этого процесса стали лишь триста ближайших сторонников Мобуту. Они превратились в новую касту — Grosses Légumes. Внезапно Заир стал главным в Африке импортером предметов роскоши вроде автомобилей Mercedes и часов Rolex. Стерев и без того размытую грань между государством и бизнесом, эти «Жирные овощи» зарабатывали деньги любыми способами. Устроившись в какое-нибудь министерство или получив в управление государственную компанию, они повышали себе зарплату и пособия. Один чиновник выписывал себе бонус в тысячу долларов за каждый день, когда ему приходилось работать за пределами офиса; он просто сидел дома, и миллионы текли в его карманы
[648]
. В армии и министерствах миллионы долларов начислялись призракам — служащим, которых просто не существовало, тогда как реальные работники часто не получали зарплату
[649]
.
Отчасти этот абсурд был связан с человеческой жадностью и коррупцией, а порой был результатом запредельной экономической некомпетентности. Заирские дипломаты за границей часто перекачивали деньги в свои карманы, но иногда они просто пытались продолжать свою миссию. Клеофас Камитату, посол в Японии, продал и посольство, и свою резиденцию. Потом он уверял, что не имел выбора, так как не получал никаких средств от правительства. Посол в Вашингтоне по той же причине продал принадлежавшую посольству технику для уборки помещений
[650]
.
Разумеется, Мобуту приложил все усилия, чтобы стать главным бенефициаром заиризации. Но выстраивая свой имидж вождя и отца нации, он должен быть демонстрировать заботу о честности чиновников. Он устраивал митинги, где клеймили коррупцию, подобно тому, как это делают сегодня быстро богатеющие лидеры Коммунистической партии Китая (см. Главу 12). В одном выступлении перед членами правящей партии он заявил: «В этой стране все выставлено на продажу, все можно купить. И даже самый малый доступ к власти становится настоящим инструментом обмена»
[651]
. Мобуту, с одной стороны, критиковал систему, но в этом замечании просматривается и оттенок гордости — ведь именно он был за нее ответствен.
Личное участие в грабительских налетах времен заиризации превратило Мобуту в третьего по значимости работодателя страны. В его сельскохозяйственной бизнес-империи под названием Cultures et Élevages du Zaïre (CELZA) были заняты 25 тысяч человек на двадцати двух плантациях
[652]
. CELZA производила 26 % резины в стране, 23 % какао и 13 % пальмового масла — все это были важные экспортные продукты, — а также значительную долю мяса, чая и кофе. Мобуту внезапно превратился в богатого фермера
[653]
. И пока цены на огромные запасы меди, кобальта, алмазов и цинка, имевшиеся в Заире, оставались высокими, президент и его друзья могли не беспокоиться. У Запада имелся сателлит, у Мобуту — дружки и подельники, собиравшие сливки с заирской экономики. Другие африканские лидеры стремились реализовать похожую модель.
