Восьмого мая – всего через день после второй годовщины гибели “Лузитании” – миноносцы вышли в свое первое патрульное плавание70.
Эпилог
Личные дела
Как-то жарким днем в июле 1916 года в манхэттенскую контору портовых репортеров, что в Бэттери-парк, вошел лоцман порта и пригласил группу газетчиков присоединиться к нему и совершить небольшую прогулку на буксире, вверх по реке Гуздон в Йонкерс, к северу от Манхэттена, где ему предстояло “прихватить” корабль, то есть довести его вниз по реке до более широкого, безопасного участка нью-йоркской гавани. Обычно репортеры не склонны были участвовать в подобных затеях, но день стоял удушливый, и лоцман сказал, что всем им не повредит немного свежего воздуха. Репортеры, среди которых был Джек Лоуренс из “Ивнинг мейл”, захватили с собою немало алкоголя или, как выразился Лоуренс, “жидкой провизии”. Когда их буксир приблизился к причалу в Йонкерсе, репортеры увидели, что корабль – старый лайнер “Кунарда”, “Ултония”, пришвартовавшийся тут, чтобы погрузить лошадей для отправки на войну. Корабль был маленький, с одной трубой. “Вид он имел замызганный, грязный и совершенно жалкий, так что узнать его было трудно”, – писал Лоуренс1. Черный корпус корабля кое-как покрасили в серый. “Краска во многих местах облупилась, отчего корабль сделался забавным, пятнистым”.
День был тих, река спокойна, и все-таки корабль странно раскачивался из стороны в сторону. Лоуренс, никогда не видавший ничего подобного, назвал эту картину “прямо-таки сверхъестественной”. Эта качка, как сказал лоцман, была вызвана тем, что внутри находились сотни лошадей. Почуяв движение, все лошади, привязанные с одной стороны, в тревоге внезапно подавались назад, отчего корабль слегка переваливался на один борт. Это, в свою очередь, заново пугало лошадей, и теперь назад переступали те, что на противоположной стороне. С каждым разом корабль раскачивался все сильнее, и под конец стало казаться, будто его болтает на волнах. Это, по словам лоцмана, был так называемый “лошадиный шторм”, при определенных условиях способный ударить корабль о причал и повредить поручни и шлюпки2.
Буксир подошел к “Ултонии”, двери грузового отсека корабля распахнулись навстречу лоцману. Сияло солнце. В темном трюме, в тени от двери наверху, стоял человек. Он посмотрел сверху вниз на лоцмана и репортеров. Лицо его было серьезно. Лоуренс тотчас узнал его: капитан Уильям Томас Тернер. “Его старая синяя форма была выпачкана и измята”, – писал Лоуренс3. Однако “фуражка его с эмблемой «Кунарда» была надвинута все под тем же щегольским углом. Фигура его оставалась такой же прямой и властной”.
Лоцман забрался внутрь корабля.
“Рад вас видеть на борту, сэр, – сказал ему Тернер. – Двинемся в путь без промедления. Эти лошади черт знает что устраивают”.
Тернера назначили командовать этим кораблем в ноябре 1915 года, когда его постоянный капитан заболел во время стоянки во Франции. Тернер единственный из всех капитанов способен был его заменить. Незадолго до того, как Тернер выехал из Ливерпуля, чтобы принять командование, его пригласил к себе в контору председатель “Кунарда” Альфред Бут. Бут стал извиняться за то, что назначает Тернера на столь неприглядное судно, но капитан его перебил. “Я сказал ему, что с моей стороны никаких сожалений нет, – рассказывал Тернер. – Если потребуется, я пойду в море на барже, лишь бы снова плавать, до того я устал прохлаждаться на берегу, когда все остальные там, в море”4.
В декабре 1916 года Тернер получил от “Кунарда” новое назначение и стал капитаном “Ивернии”, еще одного пассажирского корабля, переданного на военную службу, только на нем возили войска, а не лошадей. Тернер командовал им недолго. 1 января 1917 года, находясь в Средиземном море, у острова Крит, корабль был торпедирован и затонул5. При этом погибло 153 человека – солдаты и члены команды. Тернер остался жив. Во время атаки корабль шел зигзагом.
“Кунард” назначил Тернера резервным капитаном и снова поставил его командовать “Мавританией”; впрочем, это не было признаком особого доверия, поскольку корабль стоял в сухом доке.
В 1918 году Тернеру пришлось снова пережить трагедию “Лузитании”: федеральный судья в Нью-Йорке открыл дело, чтобы установить, несет ли “Кунард” ответственность за гибель корабля. В процессе рассматривалось семьдесят исков, поданных американцами, пережившими катастрофу, и родственниками погибших. Судья и тут постановил, что единственной причиной трагедии была атака Швигера и что торпед было две.
Последний удар по самолюбию Тернера был нанесен позже, когда вышла книга Уинстона Черчилля, где тот по-прежнему заявлял, что Тернер повинен в катастрофе, и снова утверждал – прекрасно зная, что дело обстоит иначе, – будто корабль был подбит двумя торпедами.
Старый капитан – “этот великий маленький человек”, как называл его друг Джордж Болл6, – пережил гибель “Лузитании”, и гордость его при этом не пострадала; пережил он и гибель “Ивернии”; однако новые нападки его оскорбили. В возрасте шестидесяти четырех лет, когда по правилам “Кунарда” капитанам полагалось выходить в отставку, Тернер ушел из компании и отправился в Австралию, чтобы попытаться восстановить отношения с покинувшим его семейством, но понял, что жизнь там ему не по душе. Он вернулся в Англию и удалился в свой дом в Грейт-Кросби, на окраине Ливерпуля, где за ним ухаживала его давняя компаньонка Мейбл Эвери. Он разводил пчел, построил у себя во дворе полдюжины ульев и собирал мед. Беседуя с кем-нибудь, он нередко в рассеянности вытаскивал жало, застрявшее у него в руке или голени.
Про Тернера говорили, что он был человеком вполне довольным жизнью, любившим время от времени выкурить добрую трубку. Он рассказывал морские истории, но о том, что людям хотелось услышать больше всего, никогда не говорил. “Капитан Тернер очень тяжело переживал гибель «Лузитании», он редко упоминал о ней”, – писала Мейбл Эвери7. Именно это молчание давало его друзьям понять, каким камнем трагедия была у него на душе. В письме к знакомой из Бостона, сочувствовавшей ему, Тернер писал: “Скорблю обо всех невинных беднягах, лишившихся жизни, и о тех, кто остался оплакивать потерянных близких”8. Однако, добавил он, больше на эту тему он ничего не готов сказать. “Прошу Вас простить меня, но больше я ничего не скажу, ибо думать и говорить об этом мне вовсе не по душе”.
В то же время его не преследовали мысли о трагедии: он не был подавлен или сломлен, как могли бы предположить досужие наблюдатели. Джордж Болл писал: “Его сильный характер не позволял ему размышлять о том, чего уже не поправить, не позволял вгонять себя в меланхолию – такого за ним никогда не замечалось”9. Сам Тернер в интервью “Нью-Йорк таймс” сказал: “Я считаю, что были приняты все меры предосторожности, было сделано все возможное, чтобы спасти в тот день человеческие жизни”10.
По словам Болла, Тернер сохранял доброе расположение духа. “В его компании всегда царило веселье и благодушие, он всегда умел вызывать у тех, кто был рядом, интерес и позабавить их”11. Это давалось ему труднее, когда в возрасте за семьдесят у него открылся рак кишечника. “В последние годы жизни бедняга перенес страшные мучения”, – писал Болл.
