Повисла пауза. Наконец Вольф ответил:
– Да, я вам звонил. Действительно, ночью. Сказать, что вылетаю в Цюрих прямо сейчас же… то есть уже вчера… ночью.
– Почему в Цюрих? Мы в Женеве.
– Какая разница! – Вольф рассердился. – Швейцария, насколько я знаю, крохотная страна. Женева, Цюрих, Берн… В одном Ленинграде все поместится…
Чанов не успел ответить, как Вольф продолжил:
– Да я раздумал, не волнуйтесь. Ни вчера, ни сегодня, ни завтра не прилечу. Ни в Цюрих, ни в Берн, ни в Женеву. По крайней мере, до Нового года. Или до Рождества.
– Что-то случилось? – спросил Чанов, решив, что сейчас Вольф скажет про Соню.
– Случилось, – голос Вольфа упал почти до тишины. – Моя Миля исчезла. Вот так. Я пока что дежурю вместо нее на ее службе, в бойлерной. И Сашка со мною дежурит. Я вам говорил, что у меня Сашка, дошкольница? А ваша… ваша Соня Розенблюм… она приехала?
– Куда, в Питер?.. – Повисла пауза.
Чанов наконец догадался, что он – идиот. С чего он взял, что ночью ему звонила непременно Соня Розенблюм? Да она и не помнит о нем…
Он перевел дух и сказал:
– Вольф, разве вы не знаете, Соня в Риге… или в Мюнхене… – теперь уже дал трещину голос Чанова. – Но она приедет. Обещала… Блюхеру.
– Не слышу уверенности в голосе. И при чем здесь Блюхер?.. – Чанов понял, что Вольф прав, Блюхер ни при чем. – Знаете что, Кузьма Андреич, давайте подождем до Рождества.
– Мы отметили Рождество вчера, – как о трагедии сообщил Кузьма.
– А я еще раз отмечу, с вами… По-православному, седьмого января. Вы православный?
– Меня крестила бабушка.
– Ну, вот. А меня няня. Так, значит, до Рождества. Я пока что Милю найду. Да и Сашку пристрою. Бойлерную тоже не бросишь, пока Миля гастролирует… она в бойлерной сутки дежурит, двое отдыхает. Теперь вот я, в том же ритме анапеста… Неприятный размер… – Он замолчал и вдруг уверенно изрек: – Соня Розенблюм тоже приедет к вам на Рождество. Нет, на Новый год. Я знаю, она приедет.
«Он меня жалеет…» – подумал Чанов и не устыдился, не рассердился. У него даже благодарно потеплело под ложечкой.
– А как там мой Пашка? – спросил Вольф.
– У него еще сессия.
– Значит, тоже на Рождество… Ну, все! Не скучайте.
Вольф повесил трубку.
Настала такая тишина, как будто Чанов оглох. Наконец, будто пузырек воздуха лопнул у него в ухе, он услышал собственное дыхание и шорох простыней. Успокоившись, подумал: «Буду лежать в этой шкатулке. От Рождества до Рождества…».
Природа разлуки
Кузьма плотно опустил жалюзи, чтоб свет не мешал. Он снова уперся ступнями в спинку, почувствовал, как полая его душа заполняется Соней, и, наконец, он снова совершенно легко оказался в октябрьской Москве, но уже в ее спальне. Он погрузился в ту темную тяжкую и блаженную воду, в среду реальнейшего, сосредоточенного, немого счастья… «Так вот как это бывает!.. – изумлялся Чанов. – Как она это сделала?!» Он догадывался, что не она и не он это сделали, что так было, и есть, и будет, но для этого надо быть ВМЕСТЕ и ВСЕГДА… Лучше – вообще исключить ВРЕМЯ… Он смотрел в потолок, потом медленно поворачивал голову и опускал взгляд к своей, то есть чужой, выданной ему в гостинице CERN подушке, и на ней совершенно близко видел Сонино лицо, ее глаза. «Где же она, когда я – с нею здесь?!.» – в то же время думал он. Это была самая простая, тупая и самая ужасная тайна. Одна была надежда, что где-то и именно сейчас – Соня все-таки есть, и она все равно с ним, как он с нею сейчас, как в ту ночь, когда они были – одно. Слезы наворачивались на глаза, он пугался слез, они вмиг высыхали, но лучше уж слезы, чем эта окончательная беда отсутствия не то чтоб твоей половины, но тебя самого. «Она говорила: Кузь… ма. Тысячу раз… Она вернула мне имя…» – думал Чанов. И сразу же в ответ раздавался вопль: «Что с того! Зачем мне мое имя, когда меня – нет?!» В том-то и дело. Он должен был всегда существовать в однажды и навек дарованном, безраздельном единстве с нею. Ему что же, не оставили другого способа жить?!
На этой догадке он и уснул снова и совершенно внезапно, как будто сознание потеряв. Так от энергетического коллапса засыпают лемуры Мадагаскара, когда начинается сухой сезон, кончается вода и еда, питающие жизнь…
Ему снилась ссора, да, он ссорился со своей половиной, с собою самим дрался, потому что Соня не хотела сказать, кто и когда валялся в ее спальне на перине возле двери, почему и что он тут делал. И она дралась с Кузьмой, потому что не понимала – почему это она должна отвечать! Они страстно хотели обратно распасться надвое, разделиться, разорваться! Но – не получалось!.. И снова темная вода их накрывала, они забывали о ссоре, они даже еще не знали, не думали, мир ли это, любовь ли это, просто снова были друг другом… То есть почти незнакомыми людьми и беспредельной новостью, которую открывали изнутри, воюя, восхищаясь, наслаждаясь…
Но когда Кузьма проснулся в страшном возбуждении, первой его мыслью было: «Это чересчур! Это болезнь. Надо вылезать». Он встал и пошел в душ.
В тесной, рассчитанной на одного поджарого господина кабинке, под горячим водопадом Кузьму снова накрыла та ночь, ночь любви, он заорал, как будто его ошпарило, и круто повернул кран. Полилась ледяная вода. Кузьма стоял под нею долго, замерз насквозь и закрыл воду. Вытираясь, он рассматривал себя с изумлением, как будто впервые. Это тело принадлежало не ему. Оно делало, что хотело. А хотело оно – Соню Розенблюм. Тело вопило, а душа, как подбитая птица, в отчаянии бестолково махала одним крылом.
«Вот тебе и обошлось, вот и расстались!..»
Чанов быстро оделся, бриться не стал и выскочил из шкатулки. Слава богу, ужасно хотелось есть. Именно ему самому, одному, без Сони – хотелось жрать! Он бы сейчас быка съел. И морковкой закусил!
Шкунденков
Не тут-то было. Негде было съесть быка. И даже морковки.
Вчерашняя стекляшка оказалась заперта. Кузьма оглянулся. CERN показался ему островом Пасхи в холодных водах океана. И лики каменных, похожих друг на друга домов-истуканов все как один смотрели на северо-запад, там за пеленой тумана видны были горы, громоздкие, древние и близкие. Это Юра, – подумал Кузьма и, оглянувшись на юго-восток, увидел далекие островерхие снежные вершины, должно быть, Альпы…
От полной безнадежности получить хотя бы жареную картошку на завтрак Чанов успокоился и впал в меланхолию. Это была хорошая, светлая меланхолия, похожая на обезболивающую капсулу, в которую тебя поместили целиком. Она была полна мятной свежести. Мятная одиночная камера путешественника в будущее… Чанов быстро и плавно поплыл в этой капсуле по знакомой со вчерашнего вечера шахматной дорожке в сторону бюро пропусков. С помощью белой пластиковой карты с голубою надписью CERN Чанов справился с калиткой и вышел во внешний мир. Мир этот был несколько менее упорядочен, чем CERN, и более обитаем. По газонам скакали синички, воробьи и даже трясогузка.
