– Это Фольф? – спросила Соня.
– Нет. Павел знает, чье это. Он читал про рябиновый сад, а я вспоминал про наше Хмелево, у нас там за окном рябина. Это было в Круке, в тот день, когда Магду увезли на Пироговку. Он читал свое и чужое, а я все бегал звонить на улицу, у вас никто трубку не брал… Вот что! – пора Васю будить и за Павлом в аэропорт ехать.
На трассе в аэропорт машины стояли в снежных пробках. Чанов рулил, пытаясь прорваться сквозь пробку. Кузьма скосил глаза на Соню, она смотрела на дорогу сквозь ветровое стекло, по которому ерзали дворники.
– Не помогай, – попросил он Соню. – Нам с «Ниссаном», когда помогают – только мешают. Отдохни.
Соня откинулась на спинку кресла. Сзади раздался голос Блюхера:
– Ладно, я тоже расслаблюсь. Чего, в самом деле, вам помогать? У «Ниссана» триста лошадиных сил, у тебя баранка… – Блюхер помолчал и добавил: – Все-таки она нас догнала…
– Кто? – спросила Соня.
– Зима! – ответил Кузьма.
Они приехали в аэропорт, когда самолет из Москвы уже приземлился. Блюхер попытался позвонить Павлу.
– Телефон не включен! Деревенщина!.. Поэт!.. Раззява! – погромыхивал Блюхер, разгуливая по залу прилетов и крутя большой головой.
Кузьма с Соней стояли у стойки информации.
– Я боюсь. За Пафла… – сказала она.
Кузьма сжал Сонину руку, спросил:
– Ты знаешь, что страх заразен?
Соня кивнула.
– Пожалуйста, запомни: не теряй телефон, не выключай его и не забывай заряжать. Слышишь?.. – Кузьма сам стал бояться. Заразился.
В этот момент раздался торжествующий вопль Блюхера:
– Асланян! Павел!
Он нашел его. Кузьма с Соней пошли на голос, Блюхера они увидели сразу, а от Паши только чемодан торчал. Вася поглотил поэта. Как пожиратель младенцев из Берна.
– Отпусти его, мы тоже хотим.
– С Новым годом, Чанов! – раздалось из-под Васиной подмышки.
Паша вырвался, у Блюхера только чемодан и остался.
– Ты вырос, – сказал Кузьма. – И похудел. Но не изменился!
Он обнял поэта, хлопнул его по плечу и передал Соне.
– Сонь! Это ты, ли чо? – Паша растерянно оглянулся на Блюхера. – Она же красавица!
– А ты не знал! – отозвался Вася.
Соня чмокнула Пашу в щеку, сорвала с него бурую шапку в белую крапинку, натянула ему на голову подарок – красный колпачок с белым крестом и поздравила:
– С Нофым годом!
– А Дада где?.. А Вольф приедет?..
– Вольф обещал на Рождество. Дада… он сейчас на заутрене… или вечерне… – Чанов подтолкнул Асланяна к выходу. – Пошли уже, Паша, в машине все расскажем.
– Поэта надо покормить и показать заграницу… – Вася уже волок Павла и его чемодан, поэт тормозил, по сторонам глазел. Сильнейшее впечатление произвел на него синий Нисан. В машине прилип носом к окну. Заграница из-за снегопада видна была плохо, но Паша все равно ею восхищался. Обедать решили в «Золотой рыбке», но прежде захотели показать Асланяну Женевское озеро и Женевский фонтан. Приехали, когда метель уже кончилась, снег торжественно падал на шелковую воду медленными пушистыми хлопьями. В туманной пелене, стелющейся над озером, плавала огромная стая лебедей. Их отражения тоже плавали в темной воде, а на берегу шапки снега вырастали на чугунных перилах, фонарях, скамьях, деревьях…
– Фонтана-то нету, должно быть, отключили из-за снегопада, – огорчился Блюхер.
– Да и Бог с ним! Фонтанов я не видал… – легко и полной грудью вздохнул Паша. Огляделся. Да и прочел, обращаясь к лебедям, как к публике в зале:
Тишайший снегопад —
Дверьми обидно хлопать.
Посередине дня
В Женеве – как в селе.
Тишайший снегопад,
Закутавшийся в хлопья,
В обувке пуховой
Проходит по земле.
Он формами дворов
На кубы перерезан,
Он конусами встал
На площадных кругах,
Он тучами рожден,
Он окружен железом,—
И все-таки он – кот
В пуховых сапогах.
Штандарты на древках,
Как паруса при штиле.
Тишайший снегопад
Посередине дня.
И я, противник од,
Пишу в высоком штиле,
И тает первый снег
На сердце у меня…
– Твои? – спросил Чанов.
– Нет, Александра Межирова, только у него не «в Женеве», а «в столице», – Асланян снова вздохнул, собрал с перил снег, слепил снежок и запустил в лебедей… Не докинул… И прокомментировал:
Недолет, перелет, недолет!
По своим артиллерия бьет!..
[40]
– Ты лебедей-то видал раньше? – спросил поэта Блюхер.
– Видал. Но больше диких гусей. Каждую осень, когда они на юг летят, и каждую весну, когда на север. Вот такая же громада на Колву садится, но ваши лебеди молчат, а наши гуси гогочут. Когда поднимаются в воздух, километров десять летят над Колвой, низко летят, перьев свист и гогот далеко слышен… У меня гусиных перьев дома полно. Бывало, диктанты в классе ими писал… Ой, гляди-ка! Чего это с ним?.. Да он же снег клювом ловит! Молодой…
Действительно, один из лебедей выгнул шею, голову запрокинул и, раскрыв клюв, пытался поймать крупные хлопья. Паша и сам запрокинул голову, стал топтаться и кружить, ловя ртом снежинки. Пока не поскользнулся и не рухнул на заснеженный газон. На него тут же свалился Вася с криком «Не стреляйте в белых лебедей!», натер ему снегом физиономию, но тоже получил сугроб за шиворот, уже от Кузьмы.
– Les petits garsons!
[41]
– сказала старушка под зонтиком, проходя мимо Сони, и внимательно посмотрела в глаза кудрявой девочке.
Соня, как будто от этого взгляда, вдруг замерзла.
Les petits garsons навалялись в снегу и побежали к машине. В «Золотой рыбке» их уже ждали отец Георгий с Давидом.
Паше понравились рыбки в аквариуме, но по-настоящему его поразило преображение Давида Луарсабовича Дадашидзе. Темно-серый подрясник, в котором Давид был сегодня, ему, широкоплечему и худому, очень шел.
– Знаешь, Дада, ты на Руставели похож… У меня в Чердыни репродукция из «Огонька» есть, давно висит, лет сто. Тебе еще бы шапочку из мерлушки, как у него, и перышко за ухо… Я раньше не замечал, что ты похож… А Лизка-то как удивится! И огорчится ужасно. Ты правда в монастырь уходишь?
