– Помолчите, Свелс, – сказал он ледяным тоном, и тот закрыл рот. – У меня достаточно проблем, чтобы выслушивать всякий бред, который мои старшие офицеры принимают за серьезное военное планирование. Или чтобы взваливать на себя хлопоты по замене кого-либо из этих старших офицеров.
Некоторое время в салоне слышалось лишь далекое урчание двигателя. Свелс выглядел ошарашенным. Два других офицера сидели, уставившись в пол. Лицо Свелса запунцовело; он снова проглотил слюну. Звук двигателя лишь подчеркивал тишину, царившую в задней части салона, где четырех человек подбрасывало на сиденье. Потом машина вышла на щебеночную дорогу, водитель дал газ и тут же был отброшен к спинке, а трое офицеров качнулись в его сторону, приняв затем прежнее положение.
– Господин командующий, я готов оста…
– Может, прекратим этот разговор? – жалобно сказал он, надеясь, что такой тон заставит Свелса замолчать. – Хоть этот груз с меня можно снять? Я прошу одного: делайте то, что вы обязаны делать. Не нужно лишних споров. Давайте будем сражаться с врагом, а не друг с другом.
– …оставить ваш штаб, если вам так угодно, – договорил Свелс.
Казалось, звук двигателя теперь вообще не проникал в заднюю часть салона. Там установилось ледяное молчание (не повисшее в воздухе, а отраженное на лице Свелса и в неподвижных, напряженных позах двух других командиров), словно раннее дыхание зимы, до которой оставалось еще полгода. Он хотел закрыть глаза, но не мог позволить себе такой слабости, а потому устремил взгляд на того, кто сидел напротив.
– Господин командующий, должен вам сказать, что я не согласен с вашей стратегией. И не только я. Пожалуйста, поверьте мне, что я и другие командиры любим вас, как мы любим нашу страну. Всем сердцем. Но именно поэтому мы не можем стоять в стороне, когда вы отвергаете все, что вам дорого, и все, во что мы верим, отстаивая ошибочное решение.
Он увидел, как сплелись пальцы Свелса – будто в мольбе. Ни один благородный джентльмен, подумал он – словно во сне, – не должен начинать предложения со злополучного «но»…
– Господин командующий, поверьте мне, я хочу оказаться неправым. Я и другие командиры изо всех сил старались встать на вашу точку зрения, но это оказалось невозможным. Если вы питаете хоть малейшее уважение к вашим подчиненным, то мы умоляем вас взвесить все еще раз. Вы можете снять меня за эти слова, если сочтете необходимым. Предайте меня военно-полевому суду, разжалуйте, накажите, запретите упоминать мое имя. Но прошу вас, измените свое решение, пока еще не поздно.
В салоне воцарилось молчание. Машина мчалась по дороге, время от времени закладывая виражи, отклоняясь то влево, то вправо, чтобы не угодить в выбоины, и… и мы все, подумал он, в этом желтом свете, должно быть, выглядим замороженными, словно закоченевшие мертвецы.
– Остановите машину, – услышал он свой голос.
Его палец уже нажимал кнопку переговорного устройства. Машина со скрежетом остановилась. Он открыл дверь. Глаза Свелса были закрыты.
– Выходите, – велел он ему.
Свелс прямо на его глазах, казалось, превратился в старика, которому достался первый из множества ударов; он будто съежился, сжался. Дверь готова была закрыться от теплого ветра. Свелс одной рукой придерживал ее.
Согнувшись, офицер медленно вышел из машины. Несколько мгновений он стоял у темной дороги, и свет изнутри машины освещал его лицо, а потом свет погас.
Закалве захлопнул дверь.
– Поехали, – сказал он водителю.
Они понеслись прочь от рассвета и «Стаберинде», чтобы не дать пушкам корабля нацелиться и уничтожить их.
Они рассчитывали на победу. Весной у них было больше солдат и припасов, а главное – больше тяжелой артиллерии. На море «Стаберинде» представлял определенную угрозу, но был малоэффективен: кораблю не хватало топлива, чтобы всерьез угрожать силам и конвоям противника. Скорее он даже являлся обузой. Но потом Элетиомель приказал отбуксировать громадный корабль к сухому доку по каналам, судоходным лишь в определенные времена года, с постоянно меняющимися берегами. В доке провели взрывные работы, освобождая дополнительное место; корабль затащили туда, потом закрыли шлюзы, выкачали воду и залили в док бетон, предусмотрев (по предложению советников Элетиомеля) некую амортизирующую подушку между металлом и бетоном, – иначе от выстрела собственных пушек полуметрового калибра корабль быстро развалился бы. Было подозрение, что этим материалом послужил обычный мусор, отходы.
Ему это показалось чуть ли не забавным.
На самом деле «Стаберинде» вовсе не был неприступным (хотя и стал в буквальном смысле непотопляемым). Корабль можно было захватить, заплатив за это страшную цену.
И конечно, если бы войска на корабле, в городе и поблизости от того и другого получили передышку и время для перевооружения, то они могли бы попытаться прорвать блокаду. Эта возможность тоже обсуждалась: Элетиомель вполне был на такое способен.
Но что бы он об этом ни думал, как бы ни пытался решить проблему, та никуда не девалась. Люди будут делать то, что он скажет, командиры – тоже. Если нет – он их заменит. Политики и церковь предоставили ему свободу действий и обещали поддержать его в любой ситуации. С этой стороны он чувствовал себя в безопасности – настолько, насколько это возможно для командующего. Но что он должен делать?
Он надеялся, что получит идеально вымуштрованную армию мирного времени, великолепную и впечатляющую, а впоследствии передаст ее кому-нибудь из молодых придворных в таком же похвальном состоянии, – и традиции чести, повиновения и долга не будут прерваны. А оказалось, что он поставлен во главе армии, ведущей кровавую войну, причем армия противника, насколько он знал, состояла большей частью из его соотечественников. И возглавлял эту армию человек, которого он когда-то считал другом, чуть ли не братом.
И вот ему приходилось отдавать приказы, которые для многих означали гибель, жертвовать сотнями, а иногда и тысячами жизней; он понимал, что посылает людей почти на верную смерть только для того, чтобы закрепиться на важной позиции, выполнить задание, защитить крайне необходимый плацдарм. И всегда, хотел он этого или нет, страдали и штатские. Самые тяжелые потери несли те, ради кого – якобы – две армии вели кровавые сражения.
Он пытался прекратить эту войну, пытался с самого начала прийти к соглашению, но обе стороны не желали идти на уступки и готовы были заключить мир только на выгодных для себя условиях. У него не было реальной политической власти, и приходилось продолжать бойню. Собственные успехи удивили его, как и других, – не в последнюю очередь, вероятно, Элетиомеля. Но вот теперь, в шаге от – вероятно – победы он не знал, что делать.
Теперь он больше всего хотел спасти Даркенс. Он видел слишком много мертвых, сухих глаз, почерневшей на воздухе крови, обсиженной мухами плоти; в его сознании эти ужасные картины никак не связывались с традициями и с честью, за которые будто бы и шла война. Теперь ему казалось, что сражаться стоит лишь ради жизни одного, любимого, человека: только это представлялось ему реальным, только это могло спасти его от безумия. Признать, что в происходящем здесь кровно заинтересованы миллионы других людей, означало взвалить на свои плечи слишком тяжкое бремя; это означало признание, пусть и косвенное, того, что ответственность за гибель сотен тысяч людей лежит – по крайней мере, частично – на нем, хотя он, как никто другой, старался свести число жертв к минимуму.
