Вот поэтому-то пушки снабжают всякими предохранительными устройствами, позволяющими применять оружие только культурианцам (благоразумным, не склонным к насилию и стяжательству культурианцам, которые, конечно же, пользуются оружием исключительно для самозащиты, например, если им угрожает представитель более-менее варварского народа… ох уж эта самодовольная Культура с ее империалистическим мышлением). К тому же этот пистолет старый, но не устаревший (Культура против устаревания вещей: если делать, то на века), он просто вышел из моды, он немногим умнее домашнего зверька, тогда как современное оружие Культуры наделено разумом.
Может, Культура больше вообще не делает ручного оружия. Я видел эти новые штуки – Персональные вооруженные автономники сопровождения, и вот если такая вещица случайно попадет в руки людей вроде Каддуса или Круйзела, то немедленно запросит о помощи, воспользуется своим тяговым устройством, чтобы попытаться убежать, будет стрелять с расчетом ранить или даже убить, если кто-то попробует воспользоваться ею или поймать ее, попытается выторговать себе свободу или самоуничтожится, если решит, что ей грозит разборка или вмешательство в ее системы.
Выпиваю еще джаля, смотрю на часы. Мауст опаздывает. Клуб всегда закрывается точно по часам – из-за полиции. Им даже не позволяется беседовать с клиентами после работы, и Мауст всегда возвращается сразу… Я чувствую, как страх подкрадывается ко мне, но прогоняю его прочь. Да нет, ничего с ним не случится. Нужно обдумать все снова. Я делаю еще глоток.
Нет, я не смогу. Я живу здесь, потому что Культура нагоняла на меня скуку, но не только поэтому. Я не приемлю эту лицемерную, интервенционистскую мораль Контакта, которая подчас обязывала нас делать то, чего мы не позволяли другим, – провоцировать войны, убивать… много чего, выходящего за рамки добра и зла… У меня никогда не было прямых дел с Особыми Обстоятельствами, но я прекрасно знала, что происходит (Особые Обстоятельства, иначе говоря, Грязные Трюки. Самый красноречивый эвфемизм Культуры). Нет, жизнь с такими фарисеями была не для меня; мой выбор – откровенно эгоистичное и алчное общество, которое не прикидывается добродетельным, где люди не прячут своих амбиций.
Моя жизнь здесь похожа на жизнь там: я стараюсь не причинять вреда другим, быть тем, что я есть. Но я не смогу быть тем, что я есть, если уничтожу корабль с людьми, пусть эти люди и принадлежат к правящему классу здешнего жестокого, бездушного общества. Я не могу воспользоваться этим пистолетом. Я не могу позволить Каддусу и Круйзелу найти меня. И в Культуру я не вернусь, прося прощения.
Еще глоток – и стакан с джалем пуст.
Нужно уносить отсюда ноги. Есть ведь и другие города, другие планеты, кроме Врексиса. Мне просто нужно убежать. Убежать и спрятаться. Захочет ли Мауст бежать со мной? Сколько времени? Он опаздывает уже на полтора часа. Это не похоже на него. Почему он опаздывает? Я подхожу к окну, выглядываю на улицу, ищу его взглядом.
Сквозь поток машин прорывается полицейский патруль. Обычный объезд – сирена выключена, оружие убрано. Направляется к Кварталу инопланетников, где полиция в последнее время демонстрирует силу. Стройная фигура Мауста не мелькает в толпе.
Постоянная тревога – как бы его не сбила машина, не арестовала полиция в клубе (непристойное поведение, оскорбление общественной нравственности и гомосексуализм; страшное преступление, даже хуже, чем неуплата долгов!). И конечно, тревога – как бы он не встретил кого-нибудь другого.
Мауст. Возвращайся живым и здоровым. Возвращайся домой ко мне.
Я помню, что, когда почти завершилась смена пола, мне стало казаться, раз меня обманули, что меня по-прежнему привлекали мужчины. Это было давно, еще в моей культурианской жизни, и как многих других, меня одолевало беспокойство – каково это будет, любить представителей того пола, к которому ты сам когда-то принадлежал; то, что мои желания не изменились вместе с физиологией, казалось мне ужасно несправедливым. Только после встречи с Маустом это ощущение попранной справедливости прошло. Мауст все изменил в лучшую сторону. Мауст стал моим дыханием, моей жизнью.
К тому же быть женщиной в этом обществе – увольте, это не для меня.
«…не повлияет на траекторию стрельбы, хотя отдача возрастет с увеличением мощности, при снижении же мощности…»
– Заткнись! – кричу я пистолету и делаю неловкую попытку нажать на кнопку «Выкл.».
Моя рука ударяет по короткому стволу. Пистолет скользит по столешнице и падает на пол.
«Внимание! – Пистолет повышает голос. – Пользователю запрещается вскрывать аппарат. При малейшей попытке произойдет необратимая дезактивация…»
– Замолчи ты, дурацкий ублюдок, – говорю я (и он таки успокаивается).
Я беру его и кладу в карман пиджака, накинутого на спинку стула. Черт бы подрал эту Культуру. Черт бы подрал все их пистолеты. Я наливаю еще джаля; пустота в желудке дает знать о себе еще сильнее, когда я смотрю на часы. Вернись, пожалуйста, вернись… а потом не оставляй меня – убежим вместе…
Я засыпаю перед экраном. От тупой паники в животе завязывается узел, голова кружится, когда я смотрю новости и тревожусь за Мауста, стараясь не думать обо всем сразу. Новости полны сообщений о казненных террористах и великих победах в маленьких далеких войнах против инопланетян, обитателей внешних миров, субгуманоидов. Последний сюжет, застрявший в памяти, касался бунта в каком-то инопланетном городе; о жертвах среди населения не сообщалось, но я помню кадры – улица, заваленная покореженной обувью. Сюжет кончался сообщением о раненом полицейском, доставленном в госпиталь.
Меня преследует один и тот же ночной кошмар, связанный с демонстрацией трехлетней давности, в которую волею судеб занесло и меня. Я смотрю в ужасе, как надвигается стена переливающегося на солнце нервнопаралитического газа, а потом вижу строй верховых полицейских, вылетающих на меня из этой стены. Это пострашнее, чем бронеавтомобили или даже танки, не потому, что всадники в шлемах с опущенными забралами, с электродубинками в руках, а потому, что на животных тоже доспехи, на мордах противогазы; чудовища стандартного, растиражированного сна, они наводят ужас.
Там меня и нашел Мауст три часа спустя. В клубе шла проверка, и ему не позволяли связаться со мной. Он обнимал меня, видя потоки моих слез, убаюкивал, успокаивал.
– Вробик, я не могу. Ризарет на следующий сезон готовит новое шоу и ищет новые лица – это будет высокий класс, откровенная вещица. Такое и в Верхнем Городе пройдет. Я сейчас не могу уехать. Только мне что-то засветило. Да пойми же ты меня.
Он тянется через стол и берет меня за руку, но я отдергиваю ее.
– Я не могу сделать то, что они требуют. Я не могу остаться. У меня нет иного выхода – только уехать. – Голос мой звучит глухо.
Мауст начинает убирать тарелки и контейнеры, покачивая своей удлиненной красивой головой. У меня аппетита совсем нет – отчасти с похмелья, отчасти из-за нервов. Утро стоит душное; кондиционер в нашей квартире опять сломался.
