Он пожал плечами.
– Я никогда не пытаюсь проникнуть в ход мыслей Культуры, – сказал он. – Не говоря уже о Контакте и тем более – об Особых Обстоятельствах.
– Ты просто выполняешь их распоряжения.
– За хорошую плату.
– Но ты ведь считаешь, что творишь добро, да, Чераденин?
Он улыбнулся, уселся на каменную плиту и свесил ноги.
– Я понятия не имею, хорошие они ребята или нет, Цолдрин, – признался он. – Определенно похожи на хороших, но кто знает, что у них внутри? – Он нахмурился и отвернулся. – Я никогда не видел, чтобы они проявляли жестокость, даже имея для этого серьезные основания. Вот почему они порой кажутся равнодушными.
Он снова пожал плечами.
– Но есть племена, которые скажут тебе, что у плохих богов лица всегда прекрасны, а голоса нежны. Черт, – сказал он, вскакивая с каменной плиты, потом подошел к стойке у балюстрады вдоль края площадки и уставился туда, где небо начало краснеть; через час должна была наступить темнота. – Они держат слово и платят по высшей ставке. Они хорошие работодатели, Цолдрин.
– Но это вовсе не означает, что им нужно позволить решать нашу судьбу.
– Ты предпочитаешь, чтобы этим занималась прогнившая Администрация?
– По крайней мере, они всерьез участвуют в этом. Для них это не просто игра.
– А я так не думаю. Я думаю, для них это именно игра. Но, в отличие от Разумов Культуры, они слишком невежественны, чтобы относиться к игре всерьез. – Он глубоко вздохнул, глядя, как ветер шевелит ветви деревьев внизу, как с ветвей срываются листья. – Только не говори, что ты на их стороне, Цолдрин.
– Что касается сторон, все было всегда непонятно, – сказал Бейчи. – Мы все говорили, что наша цель – благо Скопления, и думаю, большинство говорили это искренне. Мы все по-прежнему хотим этого. Но я не знаю, как нужно поступать. Иногда мне кажется, что я слишком много занимался своими штудиями, что у меня в голове слишком много информации. И сведения нейтрализуют друг друга. Это словно пыль, которая оседает на… приводящих нас в движение внутренних механизмах, которая все уравновешивает, чтобы можно было видеть хорошее и дурное качества с каждой стороны, и неизменно находятся доводы и случаи из прошлого, говорящие в пользу того и другого образа действий… В итоге мы предпочитаем не делать вообще ничего. Может, это и правильно, может, этого и требует эволюция – предоставить все молодым и непредвзятым, тем, кто не боится действовать.
– Ну хорошо, значит, существует равновесие. Все общества одинаковы: старик с трясущимися руками и горячий юноша действуют заодно. Для этого есть механизм смены поколений, есть существующие институты, с возможностью их модификации и даже отказа от них ради новых институтов. Но Администрация… но Гуманисты взяли худшее от обоих вариантов. Древние, жестокие, дискредитировавшие себя идеи вместе с подростковой одержимостью войной. Это куча дерьма, Цолдрин, и ты это знаешь. Ты заработал право на заслуженный отдых, никто не спорит. Но это тебе не поможет – ты все равно будешь испытывать чувство вины, когда наступят плохие времена, а они непременно наступят. Нравится тебе это или нет, но у тебя есть власть, Цолдрин. Бездействие – это тоже позиция, разве ты не понимаешь? Чего стоят все твои штудии, вся твоя ученость, все твое знание, если они не ведут к мудрости? А мудрость есть знание того, как поступать правильно. А как поступать правильно? В этой цивилизации ты для некоторых людей – почти бог, Цолдрин, опять же, нравится тебе это или нет. Если ты ничего не станешь делать… они почувствуют себя брошенными. Впадут в отчаяние. И разве можно их за это винить?
Он устало положил ладони на каменный парапет, вглядываясь в темноту. Бейчи хранил молчание.
Он дал старику еще некоторое время, чтобы подумать, потом оглядел плоскую каменную вершину холма со странными инструментами.
– Говоришь, обсерватория?
– Да, – после секундной паузы сказал Бейчи и прикоснулся к одной из плит. – Считается, что здесь погребали людей четыре или пять тысяч лет назад, а потом в этом месте обосновались астрологи. Еще позже здесь, видимо, делались наблюдения и вычисления, чтобы предсказывать затмения. И наконец, врегиды построили эту обсерваторию для изучения движения лун, планет и звезд. Здесь есть водяные часы, солнечные диски, секстанты, планетные диски… частичные модели планетной системы… а еще – примитивные сейсмографы или, по крайней мере, инструменты, предсказывающие направления землетрясений.
– У них здесь есть телескопы?
– Очень несовершенные. Появились всего лет за десять до падения империи. Наблюдения при помощи телескопов вызвали немало проблем – они вошли в противоречие с тем, что уже было известно или считалось, что известно.
– Это важно. А что это такое? – показал он на один из постаментов, увенчанный большой ржавой чашей с заостренным штырем в центре.
– Наверное, компас. Работает благодаря полям, – улыбаясь, пояснил Бейчи.
– А это? Похоже на пенек. – Он указал на огромный, грубый, с неглубокими желобками цилиндр метровой высоты и метра два в диаметре, а затем постучал по его краю. – Гмм, камень.
– Да? – Цолдрин подошел поближе. – Если это то, что я думаю… то изначально тут стоял, конечно, пенек…
Он провел рукой по камню и осмотрел его с другой стороны.
– Но он уже давно окаменел. Правда, годовые кольца все еще видны, – закончил старик.
Закалве наклонился над камнем, разглядывая его в тускнеющем свете дня. На давно окаменевшем дереве и в самом деле были заметны годовые кольца. Он наклонился, снял перчатку скафандра и потрогал цилиндр пальцами. Неравномерное выветривание сделало окаменевшие кольца различимыми на ощупь. Его пальцы нащупали едва ощутимые выступы под поверхностью, словно отпечатки пальцев какого-то могущественного каменного бога.
– Столько лет, – выдохнул он, кладя пальцы в самый центр пенька: тот существовал, когда дерево было еще молодым побегом. Потом он убрал руку; Бейчи ничего не сказал.
Каждый год – полное кольцо. Годы оставляли свои подписи: плохой год – узкое кольцо, хороший – широкое. Каждое кольцо – замкнутое, запечатанное, закрытое. Каждый год – часть приговора, каждое кольцо – звено кандалов, связанное с другими звеньями и с прошлым; каждое кольцо – стена, тюрьма. Приговор, заключенный в дереве, а теперь и в камне, дважды утвержденный, дважды вынесенный, один раз – на мыслимое время, другой – на немыслимое. Его пальцы пробежали по кольцевым стенам: казалось, они касаются сухой бумаги, наложенной на неровности породы.
– Это лишь оболочка, – сказал Бейчи, присевший с другой стороны цилиндра, в расчете что-то найти на боковине большого каменного пня. – Тут должна быть… ага, вот она. Только не надейся, что мы и в самом деле сможем ее поднять.
– Оболочку? – спросил он, снова надевая перчатку и подходя к Бейчи. – Оболочку чего?
– Это что-то вроде игры-загадки. Ее предлагали императорские астрономы, когда небо было пасмурным, – сказал старик. – Видишь эту ручку?
