Все кровати, кроме его собственной, стояли пустые: он был единственным пациентом в палате. Крупных военных операций не было уже с месяц.
Девушка села. Он улыбнулся, радуясь, что медсестра пришла и что у нее есть время поговорить с ним.
– Замечательно, – кивнул он. – Все еще пытаюсь вспомнить, что же произошло.
Сестра разгладила белый халат у себя на коленях.
– А как сегодня ваши пальцы?
Он поднял обе руки, пошевелил пальцами на правой, посмотрел на левую. Пальцы немного двигались. Он нахмурился.
– Почти без изменений, – сказал он так, словно извинялся за это.
– Во второй половине дня придет доктор. Он наверняка захочет, чтобы вас осмотрел физиотерапевт.
– Мне нужен врач для моей памяти, – сказал он, закрывая на мгновение глаза. – Я знаю, что должен был вспомнить что-то важное…
Голос его замер, когда он понял, что забыл имя медсестры.
– Не думаю, что у нас есть такие специалисты, – улыбнулась она. – А в ваших краях есть?
Это уже случалось: вчера, так? Ведь и вчера ее имя выскользнуло из головы? Он улыбнулся.
– Должен признаться, что не помню, – сказал он с улыбкой. – Но вряд ли.
Он забывал ее имя вчера. И позавчера. Но ведь он выдумал некий план, изобрел что-то…
– Может, они там и не нужны… при таких толстых черепных костях.
Девушка продолжала улыбаться. Он рассмеялся, пытаясь вспомнить, что же такое он изобрел. Что-то, связанное с дуновением, дыханием, бумагой…
– Может, и не нужны, – согласился он.
Толстые черепные кости: вот почему он здесь. Толстые черепные кости – толще или, по меньшей мере, прочнее тех, с которыми они привыкли иметь дело; толстые черепные кости, которые не треснули при попадании пули. (Но как пуля попала в голову? Ведь он в это время не сражался, был среди своих, с другими пилотами.)
Треснули – только треснули, но не сломались, не разлетелись на куски…
Он посмотрел туда, где стоял маленький столик. На столике лежал сложенный лист бумаги.
– Не пытайтесь вспоминать: вы только утомляете себя, – посоветовала медсестра. – Даже если вы что-то забудете, это не столь важно. Понимаете, ваш разум тоже должен вылечиться.
Он слышал ее слова, воспринимал их… но пытался вспомнить, что говорил себе днем ранее. Этот листик бумаги. Он должен был что-то с ним сделать. Он подул на него, загнутая часть приподнялась, и он увидел, что там было написано. ТАЛИБА. Листик снова сложился. Он его сложил – теперь он вспомнил, – чтобы ей не было видно.
Ее звали Талиба. Ну конечно же. Имя звучало знакомо.
– Я выздоравливаю, но должен обязательно вспомнить кое-что, Талиба. Это было важно. Я знаю, что это было важно.
Она встала и похлопала его по плечу:
– Забудьте об этом. Не надо себя изводить. Попробуйте поспать. Хотите, задерну шторы?
– Нет. Можете побыть со мной еще немного, Талиба?
– Вам нужно отдохнуть, Чераденин, – сказала она, прикасаясь к его лбу. – Я скоро вернусь, перебинтую вас и измерю температуру. Если что-нибудь понадобится, позвоните.
Девушка потрепала его по руке и пошла, унося с собой маленький белый стул, но остановилась в дверях и оглянулась:
– Ах да. Я тут не оставила ножниц, когда в последний раз делала вам перевязку?
Он посмотрел направо и налево, затем покачал головой:
– Кажется, нет.
Талиба пожала плечами.
– Ну и ладно, – сказала она и вышла из палаты. Он услышал, как сестра ставит стул на пол в коридоре. Потом дверь закрылась.
Он снова посмотрел в окно.
Талиба каждый раз уносила стул: проснувшись и впервые увидев этот стул, он впал в исступление. Но и впоследствии, когда его душевное состояние, казалось, улучшилось, он трясся, а глаза его расширялись от ужаса во время утреннего пробуждения – лишь потому, что белый стул стоял рядом с его кроватью. Поэтому те немногие стулья, что были в палате, составили в угол – так, чтобы больной их не видел. А когда приходили Талиба или врачи, они приносили стулья из коридора.
Как же ему хотелось забыть это: забыть о стуле, о Стульщике, о Стаберинде. Почему это воспоминание оставалось таким отчетливым и живым по прошествии стольких лет, после такого долгого пути? А вот то, что случилось несколько дней назад (кто-то выстрелил в него и, решив, что убил, оставил тело в ангаре), было туманным и неотчетливым, словно он видел это сквозь метель.
Он уставился на замершие тучи за окном, на хаотическое снежное безумие, которое в своей бессмысленности, казалось, потешалось над ним.
Он съежился, зарылся в постель, погрузился в нее, словно в воду, и заснул. Правая рука под подушкой сжимала кольцо ножниц, которые он стащил с подноса Талибы днем ранее.
– Ну как твоя голова, старина?
Сааз Инсил бросил фрукт, который он не сумел поймать. Он поднял плод с колен, куда тот скатился, ударив его по груди.
– Получше, – ответил он.
Инсил сел на соседнюю кровать, стащил с себя фуражку и бросил на подушку, после чего расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Из-за коротких, стриженных ежиком черных волос бледное лицо его казалось еще белее – наподобие той белизны, что по-прежнему заполняла мир за окном.
– Как они с тобой обращаются?
– Нормально.
– Сестричка чертовски хороша собой.
– Талиба, – улыбнулся он. – Да, очень даже ничего.
Инсил рассмеялся и, расставив руки позади, оперся ими о кровать.
– «Ничего»?! Закалве, она просто великолепна. Она тебе помогает умываться в постели?
– Нет. Я могу сам дойти до ванной.
– Хочешь, сломаю тебе обе ноги?
– Может, немного погодя, – рассмеялся он.
Инсил тоже хохотнул и посмотрел за окно, где бушевала метель.
– А что с памятью? Есть улучшение?
И военный пошевелил пальцем сложенную пополам простыню рядом со своей фуражкой.
– Нет. – Вообще-то, он считал, что есть, но не хотел никому говорить: боялся сглазить, что ли. – Я помню, что был в столовой, потом эта карточная игра… а потом…
Потом был белый стул рядом с его кроватью, а он наполнял свои легкие всем воздухом мира и выл, как ураган, до конца времен – или, по крайней мере, до того момента, когда пришла Талиба и стала утешать его. («Ливуета? – прошептал он. – Дар… Ливуета?») Он пожал плечами:
– …а потом я оказался здесь.
– А у меня есть новости, – сообщил Сааз, разглаживая складку на брюках. – Хорошие новости. Нам удалось наконец счистить кровь с пола ангара.
– Я надеюсь поквитаться с тем, кто это сделал.
