В конце июля 1968 года, за неделю до съезда Республиканской партии, Никсон собрал свой предвыборный штаб в курортном комплексе Gurney's Inn на мысе Монток (восточная оконечность Лонг-Айленда). На заседании присутствовало около 15 человек — весь руководящий состав штаба, включая ту пятерку, с которой я начинал работать много месяцев назад. Никсон уже знал, что для выдвижения его кандидатуры достаточно голосов, и собирался обсудить с нами вопросы, которые хотел бы осветить в своем заявлении о согласии баллотироваться. Когда все расселись за круглым столом, стало ясно, что Никсон чем-то очень раздражен. Вместо обсуждения наших дальнейших действий он стал метать громы и молнии в адрес наших противников-демократов. Никсон не повышал голоса, но речь его была настолько гневной и насыщенной нелитературными выражениями, что покраснел бы даже Тони
Сопрано, герой известного телесериала. Меня она просто шокировала; передо мной был совершенно другой человек, не тот, которого я знал. В тот момент открылась новая сторона личности Никсона. Я не мог понять, как в одном человеке уживаются настолько разные качества. Через некоторое время он выговорился, и заседание пошло своим чередом, но я уже никогда не воспринимал Никсона так, как раньше. Я был настолько поражен, что после его победы, когда мне предложили должность в аппарате Белого дома, сказал: «Спасибо, но я хотел бы вернуться к прежней работе».
Эта сторона личности Никсона открылась публике пять лет спустя, когда в ходе уотергейтского скандала были обнародованы магнитофонные записи разговоров президента. Из них стало ясно, кем был Никсон на самом деле — одаренным, умнейшим человеком и в то же время параноиком, человеконенавистником и циником, Когда кто-то из администрации Клинтона обвинил Никсона в антисемитизме, я заметил: «Тут дело в другом. Он не был только антисемитом. Он был антисемитом, антиитальянцем, антигреком, антисловаком. Я вообще не могу сказать, симпатизировал ли он хоть кому-нибудь. По существу, он ненавидел всех. Он говорил омерзительные вещи о Генри Киссинджере, но все-таки назначил его госсекретарем». Когда Никсон ушел с поста президента, я вздохнул с облегчением. Он был совершенно непредсказуемым человеком, а непредсказуемость президента США с его колоссальной властью внушает ужас. Ведь далеко не каждый военный, давший присягу защищать Конституцию, способен сказать: «Господин президент, я не буду этого делать».
Конечно, Никсон был крайностью. Но я воочию убедился, что на вершину политической пирамиды попадают совершенно разные люди. Джеральд Форд был настолько близок к норме, насколько должен быть близок президент, нона этом месте он оказался не в результате выборов. В течение многих лет я безуспешно пытался добиться принятия очень важной поправки к Конституции, гласящей: «Любое лицо, готовое сделать все то. без чего невозможно стать президентом Соединенных Штатов Америки, тем самым лишается права занимать эту должность». Шутка, конечно, но в ней есть доля правды.
Хотя я отказался от постоянной работы в президентской администрации, государственная деятельность стала играть большую роль в моей жизни. Перед инаугурацией Никсона я руководил подготовкой проекта первого федерального бюджета нового президента. Я участвовал в работе оперативных групп и комиссий, самой значительной из которых была Президентская комиссия по переводу вооруженных сил на добровольную основу, созданная Мартином Андерсоном и подготовившая почву в конгрессе для отмены обязательной воинской повинности Поскольку многие мои друзья и знакомые по работе занимали ключевые правительственные посты в сфере экономики и внутренней политики, я все сильнее втягивался в вашингтонские дела.
Под влиянием войны во Вьетнаме и внутренних волнений экономику лихорадило. Десятипроцентное повышение подоходного налога, запоздало осуществленное президентом Джонсоном и сохраненное при Никсоне для покрытия военных расходов, не способствовало всеобщему процветанию. К 1970 году мы скатились в очередной кризис, который поднял уровень безработицы до 6% — в целом работу не имели около 5 млн человек.
Инфляция тем временем жила собственной жизнью. Согласно эконометрическим моделям и прогнозам она должна была снизиться, однако продолжала расти примерно на 5.7% в год — более низкими темпами, чем в дальнейшем, но чрезвычайно высокими с уметом реальной ситуации в экономике. В соответствии с общепринятым тогда кейнсианским взглядом на экономику считалось, что безработица и инфляция подобны ребятишкам на качелях — когда один поднимается, другой идет вниз. Попросту говоря, предполагалось, что чем больше людей остается без работы, тем меньше повышательное давление на зарплаты и цены. И наоборот, с падением уровня безработицы и нормализацией обстановки на рынке труда рост зарплат и цен должен ускоряться.
Однако кейнсианские экономические модели не предусматривали одновременного роста безработицы и инфляции. Это явление, позднее получившее название «стагфляция», поставило политиков в тупик. Инструменты прогнозирования, которые не далее как 10 лет назад превратили экономистов чуть ли не в ясновидящих, не стали для правительства панацеей, обеспечивающей тонкую настройку экономики. К слову, как показал проведенный несколько лет спустя опрос, люди стали считать экономические прогнозы не более надежными, чем астрологические. Я еще подумал тогда: «Интересно, а чем же провинились в свое время астрологи?»
Так или иначе, но проблемы нужно было решать. Артур Оукен, который возглавлял Экономический совет при президенте Джонсоне и был известен своим мрачным юмором, предложил так называемый «индекс дискомфорта» для описания ситуации. Этот индекс представлял собой сумму показателей безработицы и уровня инфляции. В тот момент индекс дискомфорта составлял 10,6% (с 1965 года он только возрастал)
[6]
.
Я видел, как мои друзья в Вашингтоне метались в поисках выхода из ситуации. Чтобы преодолеть кризис и негативный эффект повышения подоходного налога, ФРС снизила процентные ставки и произвела вливание средств в экономику. Это позволило добиться роста ВВП. но одновременно подхлестнуло инфляцию. Тем временем в окружении президента Никсона все чаще раздавались голоса в пользу мер, совершенно неприемлемых для нас. сторонников свободной рыночной экономики, которые когда-то помогли Никсону стать президентом, а именно в пользу регулирования зарплат и цен. Даже мой старый друг и наставник Артур Бернс, которого Никсон в 1970 году назначил председателем ФРС начал творить о чем-то подобном — о политике регулирования доходов. Я был поражен «вероот’ ступничеством» Артура и решил, что оно вызвано крайней политической необходимостью вкупе с некими симптомами в экономике, которые заметны Бернсу с его нового «наблюдательного пункта». Сотрудники ФРС и впрямь были обеспокоены {оглядываясь назад, я предполагаю, что Бернс пытался упредить введение официального регулирования зарплат и цен). Наконец, в воскресный день 1 5 августа 1971 года у меня дома раздался телефонный звонок — это был Герберт Стайн, бывший в то время членом Экономического совета. «Я звоню из Кэмп-Дэвида. — сказал он. — Президент просил передать вам, что сегодня он выступит с обращением к нации и объявит о введении регулирования зарплат и цен».
