В целом можно сказать, что оздоровление экономики происходило недостаточно своевременно, чтобы обеспечить победу Буша на новых выборах. Пожалуй, больше всего неприятностей доставил ему бюджетный дефицит. Запоздалое урезание бюджета и повышение налогов в 1990 году несколько улучшило финансовое положение страны, однако экономический спад настолько снизил федеральные доходы, что в течение некоторого времени дефицит рос как на дрожжах и в последний год пребывания Буша у власти превысил $290 млрд. Именно на это обстоятельство сделал упор в ходе предвыборной кампании Росс Перо, которому удалось отобрать у Буша достаточно голосов республиканцев, чтобы лишить его победы.
Спустя годы я с огорчением узнал, что в своей неудаче президент винил меня. «Я его назначил на второй срок, а он меня подвел», — сказал Буш в одном из телеинтервью в 1998 году. Подозрительность не в моем характере. Лишь намного позже я понял роль Брейди и Дармена в формировании у президента уверенности в том, что ФРС саботирует его начинания. Враждебность Буша удивила меня, во всяком случае я не испытывал к нему подобных чувств. Его поражение на выборах напомнило мне о том, как британские избиратели «свергли» Уинстона Черчилля сразу после Второй мировой войны. Насколько я могу судить. Буш превосходно проявил себя в решении серьезнейших проблем, стоявших перед США. — конфронтации с Советским Союзом и кризиса на Ближнем Востоке. Он вполне заслуживал переизбрания. Как, впрочем, и Уинстон Черчилль.
6. ПАДЕНИЕ СТЕНЫ
Десятого октября 1989 года Джек Мэтлок, посол США в Советском Союзе, представил меня группе советских экономистов и руководителей банков в Спасо-Хаусе, резиденции посла в Москве, Я должен был выступить с докладом о том, как функционирует капиталистическая финансовая система,
Конечно, в тот момент я и не подозревал, что буквально через месяц рухнет Берлинская стена, а через пару лет прекратит существование и Советский Союз. Не знал я и того, что мне доведется стать свидетелем редчайшего события — становления свободной рыночной экономики на обломках системы централизованного планирования после рзспада Восточного блока. Кончина плановой экономики обнажила тот немыслимый упадок, к которому она привела за несколько десятилетий.
Самым большим подарком для меня стала возможность наблюдать реальный процесс зарождения рыночного капитализма. Разумеется, с этой экономической системой я был знаком очень хорошо, но мое понимание ее основ было сугубо абстрактным. Я вырос в условиях развитой рыночной экономики с ее правовыми нормами, институтами и обычаями, которые возникли и обрели форму давно. Процесс, увиденный мною в России, завершился в западных странах за десятки лет до моего рождения. Глядя на восстанавливающуюся после краха советских институтов Россию, я ощущал себя невропатологом, следящим за реакциями пациента с травмированным мозгом. Наблюдать за поведением рынков в отсутствие защиты права собственности и традиции доверия мне еще не приходилось.
Но все это было впереди. В тот момент я смотрел на сотню слушателей, сидящих передо мной в зале резиденции Спасо-Хаус, и мучился вопросами. Каковы их представления? Как достучаться до них? Я исходил из того, что они — продукт советской идеологии и марксистское учение крепко сидит в их головах. Что известно им о капитализме и рыночной конкуренции? Выступая перед западной аудиторией, я так или иначе оценивал ее интересы и уровень знаний и преподносил свои идеи соответствующим образом. В Спасо-Хаусе мне оставалось лишь строить догадки.
Я предложил им сухой экскурс в работу банков в условиях рыночной экономики. Б нем освещались такие вопросы, как сущность финансового посредничества, факторы риска, с которыми сталкиваются коммерческие банки, плюсы и минусы регулирования и задачи центральных банков. Я продвигался очень медленно, поскольку после каждой фразы приходилось делать паузу и ждать, пока переводчик произнесет мои слова на русском.
Однако слушали меня внимательно — на протяжении всего выступления люди не теряли интереса, а некоторые, похоже, конспектировали. Когда я наконец закончил и посол Мэтлок сказал, что можно задавать вопросы, вверх взметнулся лес рук. К моему удивлению, некоторые действительно ухватили суть сказанного. В вопросах явно виделось глубокое понимание принципов капитализма
[14]
.
На той же неделе меня пригласил на встречу Леонид Абалкин, заместитель председателя Совета министров, курировавший экономические реформы. Я предполагал, что наша беседа будет носить протокольный характер, но все оказалось иначе. Ученый-экономист в возрасте под шестьдесят, один из членов горбачевского «кухонного кабинета» реформаторов. Абалкин славился своей политической гибкостью и умением лавировать. На его продолговатом лице отражалось внутреннее напряжение, и причин для этого было предостаточно. Приближалась зима, поступали сообщения о надвигающейся нехватке электроэнергии и продовольствия, Горбачев публично заявлял об угрозе анархии, а премьер-министр только что обратился к парламенту с просьбой ввести чрезвычайные меры, запрещающие забастовки. Идущая четыре года перестройка — программа кардинального реформирования экономической системы, начатая Горбачевым. — оказалась на грани катастрофы. Я чувствовал, что забот у Абалкина хватает, учитывая, насколько слабо его босс разбираемся в механике рынков.
Абалкин спросил мое мнение относительно предложения, усиленно проталкиваемого советским Госпланом. Речь шла о программе борьбы с инфляцией. которая предусматривала индексацию зарплат (привязывание их к ценам) и таким образом позволяла убедить население в том, что покупательная способность заработков не пострадает. Я вкратце рассказал Абалкину о постоянной головной боли американского правительства, связанной с поиском средств для индексации социальных пособий, и рискнул подчеркнуть свою уверенность в том, что индексация является лишь полумерой и в конечном итоге может породить еще больше проблем. Абалкин не удивился. По его словам, он не сомневался, что переход от бюрократической системы централизованного планирования к рынку на основе частной собственности, т. е, к «самой демократичной форме регулирования экономической деятельности», займет не один год.
Руководители ФРС и раньше заглядывали за «железный занавес» — и Артур Бернс, и Уильям Миллер приезжали в Москву в период разрядки в 1970-е годы. Но я знал, что подобных разговоров у них не было. В те годы обсуждать было, в общем-то. нечего: плановую экономику стран советского блока и рыночные экономические системы Запада разделяла глубокая идеологическая и политическая пропасть. Однако конец 1980-х принес существенные перемены, заметные не только з Восточной Германии и других сателлитах, но и в самом Советском Союзе. Минувшей весной в Польше состоялись первые свободные выборы, и последовавшие за ними события поразили весь мир. Когда профсоюз «Солидарность» одержал решительную победу над Коммунистической партией, Горбачев, вместо того чтобы направить в Польшу войска для восстановления контроля, заявил о признании Советским Союзом итогов свободных выборов. Вскоре начался распад государственного режима в Восточной Германии — десятки тысяч ее граждан воспользовались этим, чтобы нелегально эмигрировать на Запад, А буквально за несколько дней до моего приезда в Москву компартия Венгрии отказалась от доктрины марксизма в пользу демократического социализма.
