– Можете думать, что хотите, – с невозмутимым видом ответил мне Алябьев. – Но именно так все и было.
– Дело вовсе не в том, хочу я вам поверить или нет, Александр Алексеевич, – тяжело вздохнул я. – Концы с концами не сходятся уже хотя бы потому, что шприц, которым, как вы утверждаете, Соколовский сам сделал себе инъекцию воздуха, исчез с места преступления. Все документы Ястребова пропали. И что, пожалуй, самое любопытное, до сих пор, несмотря на тщательные поиски, которые ведутся, как мне достоверно известно, одновременно несколькими независимыми командами, не обнаружены материалы исследований Соколовского, из-за которых как раз и разгорелся весь этот сыр-бор.
Не говоря ни слова, Алябьев поднялся на ноги.
Я тотчас же тоже вскочил с табурета и, откинув полу пиджака, положил руку на рукоятку пистолета.
Алябьев как будто даже и не заметил моего весьма красноречивого, как сам я полагал, жеста. Мне показалось даже, что он не отодвинул меня плечом, а просто прошел сквозь меня, словно я был повисшим в воздухе фантомом. Я уже начал было раздумывать над тем, что лучше – прыгнуть Алябьеву на спину и повалить его на пол или же по-простому ударить его по затылку рукояткой пистолета, но неожиданно, не дойдя до двери, Александр Алексеевич присел на корточки возле громоздкого вытяжного шкафа, который, наверное, стоял еще в лаборатории у его тезки Флеминга. Открыв дверцу тумбочки, расположенной под рабочей плоскостью вытяжного шкафа, Алябьев принялся выставлять из нее большие запыленные бутыли темного стекла с притертыми пробками, заполненные какими-то химическими реагентами. За ними последовали старые лабораторные халаты, используемые в качестве ветоши, и покрытые следами ржавчины большие, похожие на жестяные барабаны биксы. Последним Алябьев извлек из тумбочки пузатый портфель из оранжевого дерматина, с застежкой, подвешенной на тянущейся от самой ручки полосе из того же материала.
– Держите, – Алябьев кинул мне портфель, оказавшийся неожиданно настолько легким, что я едва не выронил его.
– Что это? – растерянно спросил я.
– Материалы работы Николая Соколовского, – ответил Алябьев.
Голос его был так же невообразимо скучен, как и тот, что объявляет названия станций в поездах метро.
Я ошарашенно уставился на Алябьева. А тот не спеша составил все содержимое вытяжного шкафа на прежнее место, ногами затолкал тряпки под лабораторный стол и, боком пройдя мимо меня, уселся на прежнее место.
По-прежнему обеими руками прижимая к себе оранжевый дерматиновый портфель, я опустился на обитый линолеумом табурет.
Алябьев стал говорить, не дожидаясь, когда я начну задавать ему вопросы. Возможно, он понял, что вопросов от меня теперь дождешься не скоро. А быть может, ему просто нужно было выговориться. Чувствовал ли он себя в ответе за смерть Соколовского? Не знаю. Но, несомненно, события, невольным свидетелем которых он стал, лежали на душе Алябьева тяжким грузом. Однако голос его, лишенный какой-либо эмоциональной окраски, звучал, как всегда, бесстрастно и ровно. История о последних днях жизни и смерти если и не близкого друга, то уж, по крайней мере, человека, которого Алябьев знал не первый год, в его исполнении была похожа на сухой лабораторный отчет.
– Когда Николай посвятил меня в свой план и попросил сопровождать его во время поездки в Ад, я вначале даже не знал, что ответить. Все это здорово смахивало на авантюру, позаимствованную из какого-нибудь приключенческого романа. Самому же Николаю разработанный им план представлялся безупречным, и в конце концов ему и меня почти удалось в этом убедить. Но уже на второй день нашего пребывания в Аду я начал замечать, что с Николаем происходят странные перемены. Вначале это была просто повышенная нервозность. Николай сделался раздражительным, вздрагивал от каждого громкого звука, то и дело оглядывался по сторонам, когда мы шли по улице, а в номере не находил себе места, постоянно бегал от стены к стене, словно зверь, посаженный в клетку. Он и сам замечал, что ведет себя необычно, но считал, что это как-то связано с преобразованиями, происходящими в его организме под воздействием процедур нейропластики. Но с течением времени состояние его только ухудшалось. Как-то раз, когда мы сидели за столиком в кафе, Николай неожиданно оборвал разговор на полуслове, вскочил на ноги и кинулся к выходу. Но, не добежав до дверей, он вдруг резко остановился и замер на месте. Затем он повернулся в мою сторону, и на губах его появилась растерянная улыбка. Вернувшись к столу, он признался, что не имеет представления, куда направлялся с такой решимостью. На следующий день то же самое произошло, когда мы были в художественной галерее. Но на мое предложение обратиться к врачу Николай ответил решительным отказом, сказав, что сделает это не прежде, чем обзаведется новой личностью.
В гостинице мы жили в смежных номерах, и дверь между нашими комнатами всегда была открыта. Как-то раз ночью я проснулся от того, что услышал шум в комнате Николая. В его комнате горел свет, и когда я вошел в нее, то увидел, что Николай одет, держит в руках свой портфель и собирается куда-то идти. Подойдя к нему сзади, я положил руку ему на плечо. Николай вздрогнул и, стремительно обернувшись, удивленно посмотрел на меня. Затем не менее удивленно он посмотрел на свою одежду и на портфель, который держал в руке. Он снова не знал, куда собирался идти.
То, что произошло ночью, здорово напугало Николая. На следующее утро он пошел в аптеку и накупил транквилизаторов, надеясь, что они помогут ему спокойно спать. И все же, на всякий случай, вечером он попросил меня последить за ним.
Наглотавшись таблеток, заснул Николай быстро. Но спал он беспокойно, что-то невнятно бормоча во сне и то и дело переворачиваясь с боку на бок. Примерно через полчаса он вдруг скинул с себя одеяло и, рывком поднявшись с постели, принялся быстро одеваться. Он прекратил свое странное занятие только после того, как я окликнул его.
Я не специалист в психиатрии, но, на мой взгляд, то, что происходило с Николаем, очень напоминало сомнамбулию. Если, конечно, не принимать во внимание того, что, в отличие от людей, страдающих истинной сомнамбулией, у Николая приступы случались даже среди бела дня. Он вдруг впадал в состояние прострации и, не замечая никого и ничего вокруг, порывался куда-то идти. Сам же он утверждал, что никогда прежде не страдал ни провалами памяти, ни лунатизмом.
С каждым днем Николай становился все более взвинченным и нервным. Он почти не спал по ночам, потому что боялся, что с ним случится очередной приступ. Если днем он чаще всего сам приходил в себя после приступов, длившихся всего несколько секунд, то ночью он мог выйти из своего странного состояния только в том случае, если я оказывался рядом и каким-то образом – голосом или прикосновением руки – приводил его в чувство.
Как-то раз я, задремав, пропустил очередной приступ и, заглянув в соседний номер, с ужасом обнаружил, что Николая в нем нет. Мне удалось догнать его только на улице. Водитель такси, которое остановил Николай, сказал, что он хотел, чтобы его отвезли к Вратам. Сам же Николай, как обычно, ничего не помнил.
