Этого было уже достаточно, чтобы ставить в известность отцов города. Правда, доказательств правдивости сведений Мэри не было никаких, а при общем допросе она путалась и плакала, но чиновники очень боялись бунта негров (1712-й они помнили все), а еще больше боялись новых пожаров, поэтому большинством голосов было принято решение ей верить. Помимо этого, разумеется, была назначена награда любому, кто сообщит информацию, способную предотвратить заговор: 100 фунтов полагалось белому, 45 фунтов свободному негру или индейцу и 20 фунтов плюс свобода рабу. Это было очень щедро, и свидетели пошли чередой, — в основном, конечно, ничего не знавшие, но кое-кто и с полезными сведениями, на основании которых были арестованы еще несколько десятков черных и белых. Между тем 2 мая Цезарь и Принц, по-прежнему отрицавшие какую-то связь с поджигателями, были приговорены к смерти за воровство и грабежи, а на следующий день в городе запылали сразу семь амбаров, причем у седьмого с поличным, — просмоленными тряпками и огнивом, — в руки толпе попались два негра, тотчас, без суда и следствия брошенные в огонь, и обывательский страх начал переходить в истерию. 6 мая, выслушав смертный приговор за соучастие в грабежах, «в страхе за свою жизнь решили поговорить о поджогах» Хадсон и Пегги, в связи с чем исполнение приговора было отсрочено. Вслед за ними о готовности сотрудничать со следствием заявили несколько негров, заточенных в подвалах СИЗО, а вот Цезарь и Принц, упрямо стоявшие на своем, — «Грабили, но не жгли!» — 11 мая пошли на эшафот. С «джин-клубом», доставившим столько хлопот приличным гражданам Нью-Йорка, было покончено, но дело о поджогах только набирало обороты, и на м-ра Хорсмэндена коллеги смотрели как на спасителя, без опыта и решительности которого все пропадут. По сути, он стал неформальным, но общепризнанным главой суда, и на начавшемся, наконец, процессе о поджогах главную роль играл именно он.
Отметим следующее. Некоторые исследователи (в основном чернокожие) склонны именовать заговор 1741 года «выдумкой белых», с этой версией не согласно подавляющее большинство их коллег. Ибо протоколы и бесспорные факты поимки нескольких поджигателей с поличным однозначно подтверждают: этот самый заговор, хотя и не такой масштабный, каким его представляли, в самом деле, был, и Хорсмэнден, действительно, стремился раскопать его до корешков. Собственно, уже первая пара обвиняемых, Каффи (с которого все началось) и некий Квако, сперва пытавшиеся все отрицать, при перекрестном допросе поплыли и запутались в оправданиях, — несмотря на то, что владельцы, респектабельные белые люди, чьих показаний в защиту обвиняемых в другое время хватило бы с избытком, пытались отмазать ценную собственность. В итоге оба, естественно, получили вышку и, выслушав приговор, заявили, что умирать не хотят и готовы назвать имена соучастников, чтобы сотрудничеством с судом подтвердить раскаяние и заработать жизнь. Судьи, в принципе, не возражали, но возражала разъяренная толпа горожан, орущая под окнами, и сделка не состоялась: 30 мая Каффи и Квако ушли в небытие. Однако следствие уже не очень нуждалось в их раскаянии: число готовых сотрудничать росло, арестованные наперебой отмазывали себя, топя друг друга, и хотя некоторые свидетельства были явными наветами, кое-что подтверждалось основными фигурантами. В частности, очень ценные показания дали Джон Хагсон и Пегги-Керри, однако «по совокупности мерзких преступлений» их все же не помиловали, а отправили на виселицу 12 июня.
Никогда больше!
Что интересно, хотя судьи стремились держать события под контролем, люди, предполагая, что от них утаивают что-то важное, бесились, подозревая всех и каждого; в какой-то момент происходящее перешло в форменный психоз, который немногие, сохранившие здравомыслие, сравнивали с «ведовским процессом» в Салеме, уже тогда считавшимся позором Америки. И весь этот кошмар весьма умело модерировал Хорсмэнден. Он не жаждал крови, тщательно отделяя тех, против кого были реальные улики, а следовательно, заслуживших петлю, от попавших под раздачу случайно, однако волну арестов и доносов поощрял. По мнению ряда исследователей, используя момент для чистки города от уголовников, а кое-кто уверен, что для повышения собственного политического веса. И получалось, благо Мэри Бартон сидела у него на коротком поводке, по требованию вспоминая все более яркие детали. Вроде, скажем, намерений уже повешенных Цезаря и Принца никуда не бежать, а учредить в Нью-Йорке свое королевство, поделив дома, мастерские и белых женщин. Это, конечно, был явный бред, но только не при наличии официального решения магистрата считать все показания мисс Бартон «достоверными». Так что к середине августа в тюрьме, — вернее, в пяти огромных амбарах, потому что тюрьма уже не вмещала арестантов, — по обвинению в причастности к заговору сидела половина негров Нью-Йорка старше 16 лет. И при этом лавина доносов нарастала с такой скоростью, что чиновникам пришлось принимать не все, как в июне, а только те, содержание которых подтверждало уже имеющиеся.
К концу лета попасть под арест, по словам современника, «было проще, чем осушить кружку пива», и поджоги были уже не главным поводом для обвинений; в моду вошло ловить испанских шпионов. Но это полбеды. Беда, что вешали уже не только при наличии оснований. По глупейшему навету казнили и пятерых смирных, ни в чем сомнительном не замешанных «испанских негров», пленных матросов, оказавшихся в рабстве, поскольку были очень смуглыми. Несчастные моряки пытались оправдываться, объясняя, что они свободные подданные Его Величества короля Испании, так что ни в каких беспорядках не заинтересованы, а ждут окончания войны, когда Мадрид их выкупит. Но не помогло. Напротив, к обвинению в поджогах добавились подозрения в их организации, и бедолаги пошли на эшафот. Не повезло и некоему Джону Ури, англичанину, себе на горе, прибывшему в Америку незадолго до событий, да еще и учителю латинского языка по профессии. Это само по себе, еще до пожаров, тревожило неграмотных соседей, рассудивших, что если человек знает латынь, то, следовательно, католик или даже иезуит. Но до пожаров все как-то обходилось, а теперь Хорсмэнден, в очередной раз допросив Мэри Бартон, срочно вспомнившую, что видела м-ра Ури в таверне, где он «о чем-то шептался с Хагсоном», приказал взять латиниста под арест, как вероятного испанского шпиона, и дело пошло в суд. Там, правда, выяснилось, что подсудимый вовсе не католик, а протестант из какой-то редкой секты, латынь выучил в Оксфорде, знакомых в Нью-Йорке, кроме людей, чьих детей обучал, не имеет, а негров вообще боится. К его доводам кое-кто из советников даже прислушался, да и сам Хорсмэнден настаивал только на высылке, но по городу пошла новая волна слухов о «жутком испанском подполье, которое намерено продолжать поджоги», и 31 августа учителя, смерти которого требовали массы, на всякий случай вздернули.
Впрочем, умер несчастный не зря. Отцы города наконец сообразили, что теряют контроль над ситуацией: доносы шли уже не на рабов, а на их владельцев, в том числе родню советников и судей, а также на лиц, близких к губернатору, а Мэри Бартон, видимо, выйдя из-под контроля, перестала слушаться Хорсмэндена, зато начала «вспоминать» о появлении в таверне Хагсона столпов нью-йоркского света. Причем не по именам, а по очень общим приметам. В обычное время от такого отмахивались, но официальный карт-бланш на «достоверность» ее показаний угрожал реальными неприятностями очень многим. Кроме того, появились и доносы на ведьм, а это уже напоминало Салем, и было ясно, что, если дать ход хотя бы одному «ведовскому делу», дальше уже будет плохо всем. В такой ситуации, после долгого и сложного совещания с участием губернатора решено было понемногу спускать на тормозах. В официальной газете колонии появилось специальное сообщение: следствие закончено, виновные изобличены и наказаны, все остальные по милости властей оправданы, а рабская биржа переносится в Чарльстон. Появились поименные списки казненных. 13 негров сожгли по приговору суда. Поскольку костер по закону полагался только за поджог, а цифра довольно скромна, все исследователи признают, что речь идет о поджигателях, взятых с поличным, и тех, на кого они показали как на сообщников; еще двое сгорели «волею народа» на месте преступления. 19 черных и 5 белых (из них две женщины), так или иначе связанные с заговором, — повешены (что шестеро пострадали невинно, естественно, не поминалось). И наконец, еще 72 черных и семеро белых, — что-то знавших, но не сообщивших властям, — изгнаны из города без права на возвращение. По мнению историков Нью-Йорка, резкое (хотя и временное) падение вслед за тем уровня преступности дает основания думать, что власти под сурдинку избавились от криминальных авторитетов. Раздали и слонов. Мэри Бартон, несколько месяцев посидев в дурдоме, по выписке получила от города 100 фунтов, которые потратила на выкуп из кабалы и на приданое. Дэниэл Хорсмэнден, удостоившись похвалы губернатора и Лондона, пошел на серьезное повышение. А поджоги прекратились навсегда, да и черных бунтов больше не случалось.
