– Князь Черкасский…
Конечно, за Валентина может отомстить московская чума. Но нельзя во всем полагаться на чуму – вдруг эта дама проявит милосердие именно к князю Черкасскому?
Эрика смутно представляла себе, где Москва и что такое бунт. Старый измайловец объяснил ей, что до Москвы шестьсот верст – он уже мерил расстояния русскими верстами. Через неделю экспедиция графа Орлова будет там. Вряд ли она управится с бунтовщиками менее, чем за месяц. Скорее уж на это потребуется месяца два – за два месяца к тому же похолодает и чума пойдет на спад. Полки нужно ждать в столице к Рождеству.
Как дожить до Рождества?
У Эрики был выход из положения – на самый крайний случай. Она могла взять деньги из дядюшкиного кошелька и вернуться домой, в Лейнартхоф. Гаккельн помог бы помириться с родителями. Мать глупа, но добра – узнав про обручение с Валентином и смерть жениха, она будет рыдать вместе с дочкой. А потом, поняв, что девственность Эрики в сумасбродном путешествии не пострадала, опять наладить сватовство барона фон Оппермана.
Эрику приучили превыше всего на свете беречь, ценить и уважать собственную девственность, видеть в ней некий духовный капитал, не говоря уж о капитале телесном. Сейчас, думая обо всем сразу, одновременно вонзая нож в грудь князя Черкасского и въезжая в Митаву, она вдруг поняла: девственностью можно заплатить за месть! Вот для нее лучшее употребление!
Все нравоучения, которыми девицу потчевали чуть ли не с двух лет, пошли прахом. Осталось одно: она всю жизнь не будет знать покоя, если не отомстит за смерть Валентина. И это – главное!
Как же употребить внезапно пришедшее на ум богатство?
И внутреннему взору Эрики представилась Сибирь.
Нож в грудь – это слишком легко, слишком мало. Черкасский умрет, даже не осознав причины своей смерти. Он должен жить так, чтобы смерть казалась ему желанной! И каждую минуту помнить о Валентине. Он должен оказаться в той Сибири, которая живет в курляндском воображении, то есть – в краю невыносимого холода, диких зверей и пещер, в которых замерзающие истощенные узники с чугунными ядрами, прикованными к ногам, день и ночь катают тяжеленные тачки с рудой, там же и грызут сухие корки, и спят, пробуждаемые ударами девятихвостых плеток. В эту Сибирь следует поместить князя Черкасского – и пожелать ему долгих лет жизни!
Это может сделать для Эрики только очень высокопоставленная особа. Может быть, жених в шелковой маске и есть такая особа?
Этот брак для него – очень важная сделка. Речь о больших деньгах. Невесту-дуру выкрали, чтобы повести под венец и лишь после того предъявить родителям как законную супругу. Что там Михаэль-Мишка говорил милому дядюшке?
Чем больше Эрика размышляла – тем яснее становилось, что придется возвращаться в Царское Село. Немного денег есть, добрый фон Герлах поможет нанять повозку. И кому придет в голову расспрашивать дуру, где она пропадала? Вернулась каким-то чудом – и пусть благодарят Господа, что вообще прибрела!
А потом нужно сделать все возможное, чтобы найти мнимых родителей еще до свадьбы…
Менее всего Эрика думала раньше о тех, на чьи деньги рассчитывал замаскированный жених. Сейчас ей стало жаль их – они ведь так никогда и не узнают, что их дитя погибло. Хитрый дядюшка похоронит утопленницу в лесу, тайно, чтобы вся интрига не раскрылась. Но, с другой стороны, что для этих людей приятнее: получить дочь-дуреху, не умеющую двух слов связать, или красавицу, которая за два-три месяца научится говорить и окажет какие-нибудь таланты?
Решив не заглядывать чересчур вперед, Эрика встала с лавочки. Хорошо бы посетить место, где похоронен Валентин… выплакаться, все ему рассказать сквозь слезы, не может быть, чтобы не услышал! Сказать о своей любви, пообещать месть! Да, это необходимо.
– Фрейлен плохо представляет себе этот город, – сказал фон Герлах. – Фрейлен сама до кладбища не дойдет, оно за Невой, за Васильевским островом, за речкой, как бишь ее… Это верст пять, не менее, если не шесть. Кабы не река, по прямой вышло бы версты четыре, но нужно идти к наплавному Исаакиевскому мосту.
– Нет ли там перевозчиков? – спросила Эрика.
– В такое время? Впрочем, там могут быть рыбаки. Они бы перевезли фрейлен, но как быть дальше?
– Вы можете раздобыть лошадь с повозкой? Возьмите с собой вашего денщика! Мы доедем до берега, вы переправитесь со мной, он постережет повозку, все очень просто! – Эрика разволновалась. – Я должна там быть! Я умру, если не пойду туда!..
И ей сейчас казалось, что она действительно умрет, если среди ночи не окажется на кладбище для иноверцев. Умрет… или раздобудет лошадь с бричкой, даже если придется заколоть извозчика…
В каждом человеке есть некоторое количество запретов, и их можно представить себе в виде веника, состоящего из отдельных прутьев, связанных крепким мочалом. Нельзя воровать, нельзя гадить посреди улицы, нельзя подавать руку карточному шулеру, да мало ли? Главное в этом венике – мочало, удерживающее запреты вместе и не дающее им воли.
У Эрики, когда она упрашивала старого измайловца отвезти ее на кладбище к Валентиновой могиле, мочало треснуло и прутья разлетелись. Это и должно было случиться – когда она представляла, как ловко вотрется в доверенность к людям, которые сочтут ее за свою дочь, оно уже держалось на волоске.
Ей нужно было попрощаться с Валентином, все прочее не имело значения.
Фон Герлах не выдержал страстных уговоров. Возле Измайловской слободы за тридцать лет поселилось немало народу, кормившегося от полковых щедрот. Офицер знал, где найти человека с телегой, чтобы не брать лошадь на полковой конюшне. Там их и осталось-то менее полудюжины – прочие ушли с обозом в Москву.
Эрика пошла за ним, чтобы не терять времени напрасно. И без возражений села на край довольно грязной телеги, а офицер поместился спереди, рядом с возчиком.
Им повезло – выехав к Неве и малость спустившись по течению, они, не доезжая устья Мойки, нашли рыбаков с лодками. Возчик согласился ждать.
До сих пор самой широкой рекой, через которую переправлялась Эрика, была Двина. И ширина Двины казалась незначительной – не более десяти минут катил экипаж по наплавному мосту. Нева показалась бескрайней – особенно ночью, когда, сидя в лодке посреди реки, разве что далекие огни на ее берегах видишь, и то – не угадать расстояний.
Плеск весел и далекие голоса, отрезвляющий речной холодок и негромкий разговор старого измайловца с перевозчиком – совершенно непонятный, потому что по-русски, и потому имеющий столько же смысла, сколько скрип уключин. Эрика, сидя на носу, куталась в ворованную епанчу и собиралась с духом. Она должна проститься с женихом – что бы ни случилось. Она это сделает, она обнимет хотя бы земляной холмик.
На том берегу были устроены причалы. Фон Герлах выбрался первый, поставил на доски фонарь и протянул руку Эрике.
– Куда теперь? – спросила она.
– Тут где-то есть прямая и длинная улица. По ней версты полторы до русского кладбища, и потом с полверсты – до кладбища иноверцев, что за речкой, – но я не представляю, как мы в потемках будем искать могилу…
