Воротынский был так зол – когда Маша спросила его о ведрах и метлах, изругал ее матерно. Нечаев хмурился и только отмахивался от вопросов. Наконец они ушли, вернулись, опять ушли, отправили куда-то Машу, потом Воротынский ушел один, а Нечаев остался охранять дуру и ее новоявленную компаньонку.
Он сидел в первой из комнат, опершись локтем на колено. Светлые, почти белые волосы выбились из разлохматившейся косицы, на висках от буклей осталось одно воспоминание. Но таким он Эрике нравился куда больше – она то и дело поглядывала на своего похитителя. Это происходило само – нельзя же не глядеть на человека, когда находишься в одном с ним помещении. И конечно же ей не приходило в голову всерьез сравнивать этого человека с покойным Валентином. Она просто смотрела – и видела красоту лица, не более того, или же то его неуловимое свойство, которое казалось ей красотой.
Чем-то он все же смахивал на Валентина, хотя жених был темноволос, с чертами лица не столь острыми. В обоих сидела внутри туго скрученная пружинка – словно в карманных часах. И удерживал эту пружинку волосок. Сорвется волосок – и пружинка стремительно выпрямляется, наносит точный удар своим острым стальным кончиком, почти как шпага. Или бьет мимо – но сила в удар вложена огромная. Потом только хозяин пружинки задумается: да что ж это было такое, отчего с уст сорвались резкие слова, отчего выскочил из ножен клинок, каким ветром подхватило и понесло душу?
Эрика вспомнила, как вместе катили в дормезе и как Михаэль-Мишка укрывал ее меховым одеялом, как приносил ей лакомства, как шутил, как находил в ее повадках то разум, то доброту. Он был не таким уж плохим человеком, этот похититель. Просто он взялся выполнить задание за плату, вряд ли что огромную.
Может быть, открыться ему? Пообещать больше? Он бы мог найти другое убежище, спрятать до возвращения гвардейцев из Москвы…
Это была мысль хорошая, мысль сравнительно невинная. Потому что следующая за ней от невинности была весьма далека. А как же богатые родители, спросила себя Эрика, родители, чьи деньги и связи пригодятся, чтобы отомстить князю Черкасскому? Ведь уже решено: не надо вонзать ему в сердце нож, подаренный добрым дядюшкой Гаккельном, надо погубить его более изошренно! И так, чтобы самой от этого не пострадать.
О том, что будет с Михаэлем-Мишкой, когда обнаружится, что он привез не ту девицу, вместо дуры – очень даже умную, Эрика не думала совершенно. Тут она брала пример с Гаккельна – тот тоже без малейшего сомнения подсунул Нечаеву родственницу, потому что другого способа спасти ее от ненавистного жениха в ту ночь не было.
Вернулся Воротынский, за ним два бородатых мужика втащили кровать. Маша закричала на них. Анетта потихоньку перевела – нельзя ставить кровать, если полы еще не вымыты.
Эрика поняла, что прожить тут придется по крайней мере несколько дней. И забеспокоилась – неужели тайное венчание временно отменяется? Ведь после него должна быть встреча с родителями! Что могло случиться? Не рухнет ли так хорошо выстроенный план?
Не должен рухнуть! Не должен!
Глава 10
Подозрение
– «Приезжай, душа моя, для разговору», – прочитала княгиня вслух. Авдотья Тимофеевна была невеликая любительница писать записочки. Она и книг не любила – наняла лектрису, которая читала ей вслух занимательные истории. А если приходила охота послушать душеспасительное – просила Наташу, и та тихим ровным голосом читала «Четьи минеи» или «Пролог».
– Она посадила себе в голову вздор, – сказала княгиня Ирине Петровне. – Ей чудится, что ежели она в сотый раз мне расскажет о пропавшем младенце, младенец найдется! Будет в корзинке подброшен к ее воротам! Воображаю себе эту корзинку!
Ирина Петровна вежливо засмеялась.
– Однако ехать придется, – сказала княгиня. – Зови волосочеса, матушка. Я прямо от нашей страдалицы – во дворец. Она увидит, что я в полном снаряжении, при цветах и перьях, долго меня держать не станет.
Сборы занимали около двух часов, из них полтора уходило на прическу и белила с румянами. Прически понемногу делались все выше, и приходилось укреплять на макушке войлочный шлык, зачесывать на него волосы, завивать их и пудрить, выкладывать ровные длинные букли, закреплять шелковые цветы и ленты. Княгиня шутила, что знает, к чему эта мода приведет: дамы, желающие после бала ехать с любовником в укромное местечко, будут прятать под волосами ночные туфли и шлафрок. Эта выдумка вызвала улыбку у самой государыни, любившей и более соленые шутки.
Наконец княгиня велела себя шнуровать. Талия у нее оставалась совсем девичья. Поверх нижних юбок ей надели особый поясок с двумя подвесными карманами, украшенными вышивкой, и она вошла в разложенное на полу платье великолепного темно-изумрудного цвета. Когда платье подняли, она совместила прорези в юбке с карманами и подобрала подол. Комнатная девка, встав на колени, обула ее в нарядные башмачки, Ирина Петровна поднесла на выбор расписные веера.
– Епанечку изволите? – спросила она. – Октябрь месяц, холодно.
– Вели положить в экипаж. Не хочу мять ленты, – был ответ.
И то – на обратной дороге можно хоть в одеяло заворачиваться, а во дворец следует не войти – а впорхнуть свеженькой, безупречной, ароматной. В экипаже не то чтоб тепло, но и не холодно, ветер не задувает, до Авдотьи Тимофеевны ехать недалеко – тут же, на Миллионной, проживает, в полном соответствии со своим богатством. Если бы хотела бывать при дворе – пешком бы в Зимний ходила, но она отгородилась от мира болезнями и печалями. Да и не было в ней ничего светского – блистать не умела, острых словечек не запоминала, музицировать – так медведь на ухо наступил, в театре могла и задремать. Удивительно было, что при полном отсутствии вкуса к музыке и словесности она имела вкус к красивой обстановке, и ее комнаты были убраны с удивительным изяществом.
Когда княгиня вошла в гостиную своей подруги, навстречу встал и поклонился сухонький человечек, более всего похожий на библиотекаря в почтенном доме, где хозяин берет за образец государыню и книги в особой комнате занимают целые стенки, от пола до потолка, поэтому нанят человек, который составляет каталог и уговаривает хозяина приобрести новые увражи. Еще княгине показалось, что перед ней – ручная птица, которую держат в высокой позолоченной клетке, но не попугай – попугайской пестроты в этой птице нет, скорее ворона или галка.
Кроме него, в гостиной были две комнатные женщины гос пожи Егуновой и Наташа – как всегда, в отдаленном уголке и с книжкой, одетая скромнее самой непритязательной приживалки. Увидев княгиню, она встала и сделала глубокий реверанс, глядя при этом в пол.
– Вот, Лизетта, рекомендую тебе господина Бергмана, – сказала Авдотья Тимофеевна. – Он сделает тебе вопросы, это все очень важно! Ты ведь хочешь, чтобы Катенька нашлась?
– Хочу, конечно, – княгиня села на канапе о восьми гнутых ножках, предназначенное либо для троих мужчин, либо для одной дамы в придворном платье. Бергман остался стоять.
– Ваше сиятельство, – сказал он по-русски и далее говорил довольно грамотно, хотя медленно – видимо, переводил в голове с немецкого на русский. – Вы знаете о прискорбных обстоятельствах. Госпожа Егунова послала меня, чтобы забрать ее дочь из курляндской усадьбы, где ее прятали, и привезти в столицу. Только после того, как девица будет скрыта в надежном месте, можно будет посчитаться с ее похитителями.
