Впоследствии докопались до правды – деньги забирала ученая обезьяна, приходившая по верхушкам деревьев. Зимой злоумышленники ее наряжали в черный теплый кафтанчик и штаны.
Авдотья Тимофеевна выхаживала больного мужа и страстно мечтала о другом ребенке, но это было невозможно. В свете она бывала редко, еще больше раздалась вширь, подурнела, да еще прицепилась к ней сердечная хворь – вдруг как забьется, как затрепещет, и вот уж дышать нечем. Так прошло около пятнадцати лет. Наконец Артемий Петрович умер. Когда прочитали завещание, оказалось, что большая часть его богатств оставлена дочери, буде дочь найдется – то опекуншей при ней быть Авдотье Тимофеевне и распоряжаться деньгами по своему усмотрению. А буде не найдется – то пусть уж имуществом распоряжается жена до самой своей смерти, как ей угодно. Родне же – шиш с маслом: которому – табакерка, которому – мебель с чердака.
В сущности, госпожа Егунова осталась богатой вдовой и могла бы уже согласиться на второй брак. Но она отвыкла быть женой, а привыкла быть сиделкой. В этом нашла она свое призвание – и то, что для других матерей стало бы неизбывным горем, ей казалось радостью: она уже мечтала возиться с беспомощной дочерью, учить ее, праздновать крошечные успехи.
А вот княгиня Темрюкова-Черкасская, три года назад овдовевшая, не представляла жизни своей без мужского внимания. Оба ее сына уже служили, делали карьеру, не требовали ежедневной заботы, и она полагала еще немного побыть красавицей на выданье, общей любимицей, а потом вступить в законный брак с достойным человеком. Ей уж и государыня изволила намекать, что сама посватает и на свадьбе у нее спляшет русскую, как же отказаться?
С самого того дня, как за немалые деньги Авдотья Тимофеевна вызнала наконец, куда увезли ее единственную дочь, украденную из колыбели еще младенцем, от нее спасу не было – о том лишь и толковала. Помог в этом деле надежный человек, которого по просьбе княгини предоставил ей петербуржский генерал-полицмейстер Чичерин; это был именно тот, кто мог тайно побывать в Курляндии и собрать все сведения, потому что сам происходил из тех краев. Звали его Августом Бергманом, он служил в полиции со времен Девиера и уже тогда был далеко не юноша. Сейчас, выйдя в отставку, он брался выполнять всякие заковыристые поручения.
Когда Бергман вернулся и доложил, что похищенное дитя живет под Добельном в небольшой усадьбе и содержится взаперти из-за помутненного сознания, так что даже соседи ничего о девице не знают, слез пролилось много. Княгиня насилу уговорила подругу не мчаться самой в Курляндию. Но Авдотья Тимофеевна твердо решила забрать к себе дочь и командировала в эту экспедицию Бергмана и еще четырех молодцов, которых он ей представил и за честность их поручился.
Теперь она ждала их с огромным нетерпением и даже сама немного тронулась рассудком от этого ожидания. Княгиня, которую происхождение и положение обязывали постоянно бывать при дворе, уж не знала, как быть – она приезжала довольно поздно, на следующий день должна была появляться хотя бы к обеду, свежей и причесанной к лицу, да и на ночь у нее имелись свои планы. Однако оставалось всего несколько дней потерпеть – и она смирилась.
– Что ты предпримешь, когда Катеньку привезут? – спросила княгиня. – Будешь ли преследовать своих злодеев? Ведь сколько денег они у тебя и у покойного Артемия Петровича вытянули!
– Преследовать надо, – неуверенно ответила подруга и пожала полными плечиками. – Непременно надо, и я государыне в ноги брошусь… их надобно судить – и в Шлиссельбург!.. Вот погляди – не из-за них ли?
Она приподняла кружевную наколку и показала княгине седину на виске.
– Я знаю тебя, ты это дело не доведешь до конца.
– Доведу.
– Ты добьешься, что исполнителей покарают, мелкую сошку, а до главного затейника не доберешься.
– Доберусь, мне бы лишь поскорее Катеньку вернуть и спрятать!
Княгиня не поверила. Лишь головой покачала. Сама она, поместив найденное дитя в безопасное место, объявила бы злодеям войну и не угомонилась бы, пока не узнала, что они благополучно доставлены в Нерчинские рудники и добывают там свинец с серебром на пользу Российского государства.
– Лизанька, – сказала Егунова. – Ты о чем задумалась?
Княгиня стояла перед ней, как статуя, вокруг платья и прически хлопотали девки, отцепляли ленты, распускали шнуровку; наконец, они спустили платье к княгининым ногам, и она осталась в ослабленном лифе и фижмах поверх тонкой сорочки. Перешагнув через платье, она позволила надеть на себя шлафрок, села в кресло, и ловкие руки захлопотали над ее волосами, бережно вытягивая и расчесывая напудренные пряди, убирая их назад. Заспанная девчонка, стоя рядом, держала на вытянутых руках большой батистовый чепец с рюшами и лентами – Боже упаси помять!
– Я думаю, что пора тебя уложить, голубчик мой. И Наташу также.
Наталья все это время сидела за карточным столом, читая крошечную книжечку в черном переплете – надо полагать, молитвослов. Она лишь сделала реверанс, когда вошла княгиня и ни единого слова не произнесла.
– Беда с Наташей, – ответила Авдотья Тимофеевна. – Белиться и румяниться не желает, а ты погляди – ведь черна, как арап! Может, и впрямь отпустить к матушкам в обитель?
Воспитанница и впрямь была смугловата, да ведь белокожая брюнетка – большая редкость. А у нее ненапудренные волосы, судя по треугольничку надо лбом, видные из-под чепчика, были черны, как вороново крыло. Брови же наводили на воспоминания о давней моде – приклеивать над глазами кусочки мышиной шкурки, вымазанные сурьмой, так они были черны и густы. Глаза Наташе полагалось бы иметь темно-карие или черные, многие думали, будто так оно и есть. Только Авдотья Тимофеевна, растившая сиротку уже десять лет, знала, что эти глаза – темно-серые, удивительного свойства, они могли быть и бархатными, и стальными.
– Я на нее, помнишь, карты раскидывала, так нет там обители, а есть трефовый король со своей любовью и семейный дом, – сказала княгиня. – Это кого еще черт несет?
Уверенные шаги приближались – кто-то, обутый в сапоги, почти бежал по паркету; наконец ворвался, встал в дверях, быстро поклонился, выпрямился и громко вздохнул, переводя дух.
– Ты, Громов? Что стряслось? Петруша?.. – княгиня вскочила.
– Ничего, ваше сиятельство, ранен в руку, пустяки, только жилу повредили, крови много потерял, – ответил, чуть заикаясь, молодой офицер-преображенец. – Мы перевязали. Другая беда – он, кажись, риваля своего заколол. Я его сюда привез – что прикажете делать?
– Ах, Боже мой! – воскликнула Авдотья Тимофеевна. – Велите его нести сюда, за доктором пошлите!..
Наташа вытянулась в струнку, подалась вперед, словно боясь упустить хоть слово.
– Не пори горячки! – прикрикнула на нее княгиня. – Кто риваль?
– Измайловец, немчик, курляндец… Самый из всех злоязычный!.. Вот что плохо – его товарищ в казармы побежал… Дрались при свечах, он сдуру решил, что свет поделили не поровну, что удар был предательский, исподтишка, не следовало пользоваться преимуществом… а свет как раз поровну поделили!..
