Спустя еще два года, после двенадцати месяцев, проведенных в Японии, я смог сделать несколько более осознанных шагов в сторону Нигде. Киото позволил мне ощутить вкус покоя, но я по-прежнему нуждался в поддержке в виде путешествий, и в те месяцы мне посчастливилось исколесить всю Аргентину вплоть до Огненной Земли, а затем посетить Китай, Тибет и Северную Корею. Дважды в течение двух месяцев я побывал в Лондоне и в Париже и при этом регулярно летал в Калифорнию, чтобы навестить маму. Я несколько раз бывал во Вьетнаме (эти были восхитительно долгие путешествия) и предвкушал скорый визит в Исландию; я чувствовал, что более чем избалован широтой этого выбора и возможностью утолять мою жажду путешествий каждые несколько недель. Однако начиная с какого-то момента все мои, та к сказать, “путешествия по горизонтали” перестали удовлетворять меня; я чувствовал все более насущную потребность отправиться в “путешествие вглубь”, полностью погрузиться в нечто более непредсказуемое и неожиданное; в движении больше всего смысла, когда оно коренится в покое и оттеняет его.
Однажды я ехал из калифорнийского дома моей матери на север, вдоль калифорнийского побережья, а затем свернул на узкую дорогу, которая привела меня к обители бенедиктинцев, о которой мне как-то рассказывал один мой друг. Я открыл дверцу своего дряхлого, покрытого пылью белого “плимута” и оказался в звенящей прозрачной тишине. А когда вошел в комнатку, где мне предстояло провести три ночи, из моей головы внезапно улетучились все эти переговоры и дискуссии, которые я мысленно продолжал вести всю дорогу, все эти неотвеченные электронные письма, что казались мне столь важными и срочными, когда я выходил из дома. Теперь я был Нигде – в этой комнатке, окна которой выходили прямо на океан.
Снаружи, у забора из расщепленных потрескавшихся досок, вспыхнуло рыжее пятно – лисица! Я не мог оторвать от нее глаз. А вскоре прямо у меня под окном появился олень: он щипал траву, и это было настоящее маленькое чудо. Где-то высоко наверху звонили колокола, и мне чудилось, что небесный хор поет “Аллилуйя”.
Я бы сам первый посмеялся над подобными сантиментами еще за день до того. И когда я вернулся с ночной службы в монастырской часовне, чары уже рассеялись; но тишина говорила гораздо многозначительнее, чем любые слова. И вот что я обнаружил, причем почти сразу же: пока я никуда не ехал и оставался на месте, мир вокруг меня словно расцветал огнями, и я был так счастлив, что просто забывал о самом себе. Рай – это место, из которого ты не стремишься уехать куда-то еще.
Меня словно позвали домой, пригласили вернуться в какое-то место, где я уже бывал, хотя я никогда прежде не видел этого места; это было похоже на одну из тех альтернативных реальностей, которые в некоторые моменты жизни вдруг удается увидеть, но обычно лишь на мгновение. Братья-бенедиктинцы сказали бы мне (если бы я их спросил, но я не спрашивал): если вы пришли к чему-то постоянному, неизменному, не зависящему от ваших беспорядочных мыслей; к чему-то, что так похоже на истинную жизнь, – то вы, скорее всего, не открыли что-то новое в себе, а просто вновь обрели память.
Я находился под таким впечатлением от всего этого, что перед отъездом забронировал комнату для следующего своего визита, причем опять на целых две недели. Очень скоро такие погружения в Нигде стали величайшей роскошью из доступных мне. Я не мог бы остаться в монастыре навсегда: я совершенно не приспособлен к оседлой жизни, я абсолютно не умею “пускать корни”, а кроме того – не принадлежу ни к какой церкви. Но мне нравилось, что эти прозрачные дни, проведенные в полной тишине, придают всем остальным моим занятиям особую свежесть, ценность и воодушевление. Как будто тихонько выскользнул из собственной жизни, поднялся на холм – а с вершины открываются такие дали, что сразу видно, куда идти и как туда попасть.
Это была чистая радость: я целыми днями читал, не выходя из своей комнаты, вчитываясь в каждое слово каждой книги так, словно все их написал я сам. Люди, с которыми я познакомился в монастыре (среди них были банкиры, учителя, агенты по продаже недвижимости), приехали сюда приблизительно по тем же причинам, что и я, и потому они казались мне гораздо более близкими, чем случайные попутчики, которых мне приходилось встречать в Венеции или Сан-Франциско. На обратном пути, спускаясь в город к повседневным делам, я чувствовал себя более свободным: мне теперь не нужно было относиться к своим мыслям, амбициям, вообще к самому себе столь серьезно.
Этот вкус тишины был абсолютно новым для меня переживанием, совершенно непохожим на что-либо испытанное мною прежде (не считая тех моментов, когда я был увлечен своей возлюбленной, зачарован “Днями жатвы” Теренса Малика или каким-нибудь спектаклем Питера Брука). И я решил, что это переживание должно стать смыслом, центром моей жизни. В тот год, когда я открыл для себя преображающую силу покоя, я окончательно перебрался в японское Нигде – крошечную, словно кукольный домик, квартирку, и у нас с женой нет в Киото ни машины, ни велосипеда, ни отдельной спальни, ни телевизора с хотя бы одной программой, которую я в состоянии понять. Мне по-прежнему приходится содержать семью и не терять связи с миром, поскольку я зарабатываю на жизнь писательством и журналистикой, но освобождение от суеты и ненужных сложностей означает, что каждое утро я смотрю на новый день как на бескрайний луг, на котором ничто не мешает моему взгляду, и он свободно скользит вдаль, к горам, синеющим на горизонте.
Конечно, не всякий придет от такого в восторг; возможно, вам понадобится перепробовать довольно много разных вариантов, чтобы уловить суть покоя, неподвижности, неделания. Но теперь, когда друзья спрашивают у меня совета, где бы им провести отпуск, я иногда предлагаю им попробовать Нигде, особенно если им неохота возиться с визами и прививками и стоять в длинных очередях в аэропорту. Одна из прелестей Нигде состоит в том, что, когда вы двигаетесь в его направлении, вы не знаете, где окажетесь и что увидите на этом пути. Более сокровенная благодать неделания (как показал мне замерший в неподвижности Леонард Коэн) состоит в том, что покой может широко раскрыть ваши глаза, окрылить вас и заставить ваше сердце биться сильнее – точь-в-точь как это делает с нами влюбленность.
2. Карта покоя
Конечно, наш брат писатель уже в силу своей профессии вынужден большую часть времени оставаться дома. Днем мы, словно губки, впитываем мир, а по ночам, когда суета затихает, пытаемся осмыслить все то, что увидели и пережили за день. Наша работа – превратить вечное движение жизни в неподвижность произведения искусства. Наше Нигде – это наше рабочее место, даже, можно сказать, наше поле битвы.
Здесь, в своей квартирке в Киото, я работаю за детской школьной партой из светлого дерева. Я не один – у меня всегда рядом верный компаньон, у которого всегда наготове масса историй о шикарных вечеринках и об ужасах войны, об очаровательных красавицах, светских львицах и бриллиантах, сверкающих в полумраке оперной ложи. Однако Марсель Пруст смог принести в мой дом этот до отказа насыщенный жизнью мир лишь после того, как много лет просидел наедине с самим собой в безмолвии обитого пробкой кабинета, изучая, как мы, люди, преобразуем в нашем мозгу мимолетность мира в нечто более осязаемое.
