— Мы должны как-то изменить это, — заявил он.
— Зачем? — с чувством воскликнула Элизабет. — Разве Ева не достаточно настрадалась? Почему мы не можем просто заботиться о ней? Победить зависимость от настойки очень сложно, Йен. Мы можем нанять сиделку, у которой есть опыт…
— Нет. — Он сжал тонкую ладонь тети, как будто мог переубедить ее силой прикосновения. — Томас придет за ней, в этом нет сомнения. Мы не знаем причину, по которой он отправил Еву в сумасшедший дом, но у него есть все права вернуть ее туда. Значит, мы должны доказать миру, что Ева нормальна и не нуждается в опекуне.
— Но, Йен, — понизила голос тетя, — что если она никогда не оправится?
— Нет, — сквозь зубы сказал он, — оправится. Она должна.
— А пока мы будем защищать ее, — добавила пожилая женщина. Ее глаза засветились надеждой. Это был хороший знак.
— Нужно сказать слугам, что сюда может заявиться Томас или его люди.
— Но он, конечно, разрешит нам заботиться о ней?
— Очень в этом сомневаюсь, — хмуро ответил Йен.
— Почему?! — воскликнула тетя. — Мы, как семья, просто хотим оградить ее от скандала.
— Когда я разговаривал с Томасом, то видел, что мои вопросы насчет Евы его очень злили. Если бы он хотел, чтобы о Еве заботились, то не стал бы запирать ее в лечебнице.
— Не понимаю, почему Томас так ужасно обошелся с женой своего брата.
— И я пока тоже.
Йен очень хотел разгадать эту тайну. Томас всегда сторонился людей, предпочитая держаться в тени. Его одиночество и желание любой ценой избежать привязанностей выглядели слишком уж неестественно.
Но, помимо его безразличия, должна была существовать другая, более веская причина, почему он решил отправить Еву в сумасшедший дом. Может, он не знал обо всех ужасах лечебницы миссис Палмер?
— Что ты будешь делать, Йен?
Он задумчиво постучал ногтем по бокалу. Стекло издало глухой звон.
— Я хочу вернуть Еву. Чего бы это мне ни стоило.
— Понятно.
В ее голосе послышалось сомнение.
— Что такое? — спросил он.
— Ничего. — Тетя сделала глоток бренди. — Только сейчас, Йен, ей очень нужна доброта.
— Сейчас ей больше всего нужно, чтобы ее признали вменяемой.
Леди Элизабет кивнула. Но в воздухе повисло напряжение, словно она до конца не была согласна с ним.
— Я устрою все наилучшим образом, — пообещал Йен. — Сейчас для меня это самое главное.
Виконтесса помолчала, потом чуть склонила голову набок, изучая его лицо.
— Ты стараешься для себя? Или все-таки для Евы? — спросила она.
Йен выпрямился и, прищурившись, взглянул на тетю.
— На что ты намекаешь? — воскликнул он.
Печаль смягчила ее лицо. Леди Элизабет ответила:
— Ты так и не смог изменить Гамильтона, да? И спасти тоже. Его отец очень на это надеялся, но я была уверена, что это лишь мечты. Вы оба были настоящими воинами, к тому же отчаянными. А Гамильтон, кроме всего прочего…
— Тетя, не надо, — прервал ее Йен, не желая говорить на эту тему. Слава богу, Элизабет не знала, как он умер.
— Ева — это не Гамильтон, — сказала тетя. — Ты не сможешь спасти мертвого друга, помогая его жене.
— Не говори глупостей, — отрезал Йен. Слова будто звонкая пощечина повисли в воздухе. — Прости. Я не хотел тебя обидеть.
— Я не сержусь.
Тетя медленно, устало поднялась с дивана, и Йен осознал, что она уже не та полная сил женщина, которая в его отсутствие трудилась в поместье.
Элизабет остановилась и сказала:
— Я всегда верила, что однажды мой мальчик вернется домой. Но теперь я вижу, что его сердце стало таким же мертвым, как сердце Гамильтона. — Она посмотрела на него через плечо, и Йен заметил сожаление в ее умных, добрых глазах. — Что ж, наверное, так оно и должно быть.
— Но я все еще твой племянник.
— Ты теперь взрослый мужчина, — сказала леди Элизабет. — В тебе ничего не осталось от того мальчика, которого я знала.
И с этими словами тетя быстро направилась к выходу. Взмахнув юбками, она вышла в холл и оставила его одного. В тишине. В неверном свете догорающего камина.
Йену нечего было возразить — тетя говорила правду. Тот мальчик умер в огне войны и смраде обмана. Он исчез, потому что верил в красоту и справедливость мира. А занявший его место мужчина знал, что мир безжалостен. И в нем выживут только те, кто умеет бороться за свое место под солнцем.
Индия, 2 года назад
— Ты должен перестать так себя вести.
Гамильтон взял бутылку за горлышко и едва сдержался, чтобы не метнуть ее в другой конец комнаты. Вместо этого он поднес сосуд к губам и вылил его содержимое себе в рот. Красное вино хлынуло потоком в его горло, и Гамильтон, давясь, проглотил его, отчаянно желая поскорей опьянеть. Он вытер губы рукой, а потом взглянул на Йена и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
Взгляд Йена стал злым и нетерпеливым.
— Тот солдат. Он совершил самоубийство.
Гамильтон пожал плечами и опять отпил вина, жалея, что они с Йеном были наедине. Ему совсем не хотелось опять чувствовать себя униженным. Он потратил на этого мальчишку, Сепоя, несколько месяцев, пытаясь донести да индуса, как важно соблюдать дисциплину. И во всем слушаться англичан. Гамильтону не составило особого труда превратить его жизнь в ад. Парень мыл уборные, дежурил по ночам, оставался в казарме, когда остальных отпускали по домам. Его то и дело наказывали лишними упражнениями на плацу и так усердно штрафовали, что в итоге от жалованья оставались жалкие крохи. В конце концов от парня отвернулись приятели, потому что за любую провинность Гамильтон наказывал не только Сепоя, но и тех, кто был рядом с ним. Стойкий человек пережил бы все это, но на местных никакой надежды не было.
— Он оказался слишком слаб, — заявил Гамильтон.
— Ты говоришь это серьезно?! — воскликнул Йен. — Его лишали сна, жестоко наказывали, отдалили от друзей. И ты опять делаешь это! Только уже с другим солдатом!
Гамильтон отвернулся. За окном стояла темная ночь. Где-то там, далеко, находилась Англия. Ему не надо было уезжать. Не стоило и пытаться стать другим человеком. Он хотел доказать отцу, пусть даже после его смерти, что достоин любви. Но это так и останется мечтой. И, похоже, их дружба с Йеном тоже уйдет в прошлое. Черт побери, Йену тоже не следовало покидать дом, гоняясь за ним ради исполнения последней воли отца.
Но Йен был прав. Гамильтон опять сорвался. Еще один солдат своей ленью вывел его из себя, и Гамильтон решил им заняться. Единственное, что у него хорошо получалось, — это следить за дисциплиной. Его солдаты маршировали лучше всех, потому что Гамильтон использовал любые методы воздействия на них, какими бы мучительными и жестокими они ни были.
