Визит к знахарке был неудачным. На обратном пути домой Нюру спасло лишь то, что через несколько минут после того, как она упала на проселочном тракте, вдалеке запылил военный УАЗик, в котором оказался начмед госпиталя. Майор медицинской службы не походил на некоторых своих коллег, спокойно проходящих и проезжающих мимо лежащих людей, прикрываясь словами о вреде алкоголя. Военный хирург, отточивший квалификацию в неких азиатских или африканских странах, о чем никогда не говорилось вслух и вытянувший с того света ни один десяток искалеченных ребят, на которых и военное и госпитальное командование уже готово было писать похоронки, и в мирной жизни всегда бился до последнего. И сейчас, занимая руководящую должность, в первую очередь, оставался врачом. Он резко одернул солдата-водителя, процедившего что-то о всякой пьяни и велел остановить машину. Последователи Гиппократа говорят: «Qui bene diagnoscit bene curat» — «кто хорошо диагносцирует — хорошо лечит» и вскоре Нюра уже находилась на операционном столе, причем не в захудалой сельской больнице, а в хорошо оборудованном военном госпитале.
Но повреждения девушке были нанесены не только грязной спицей знахарки, а и человеческой подлостью. И эти травмы были куда опаснее. Однажды начмед, дежуривший ночью по госпиталю, заглянул в палату, где находилась его пациентка, и увидел, что она судорожно пытается спрятать руку под одеяло. В другой руке девушка держала стакан с водой.
— Отдай мне, — потребовал врач, быстро шагнув к больной, — сейчас же.
Нюра только молча и испуганно мотнула головой, и ее губы затряслись.
— Отдай, — уже несколько мягче повторил врач, — поверь, Он не стоит этого. А ты сейчас не имеешь права распоряжаться своей жизнью, хотя бы потому, что за нее билось столько людей. Таблетки — не выход. Жизнь стоит гораздо дороже минутной слабости. Хочешь, я топор тебе дам?
— Зачем? — Еще недоумевая, пролепетала Нюра.
— Затем, что ты сначала зарубишь меня, потом ночную медсестру, санитарку, солдата, который тебе кровь дал. А когда вернешься домой — свою мать. — Голос хирурга стал неприятно жестким и чужим…
«Боже, — с ужасом думала Нюра, — о чем же он говорит? За что он так»?.. А слова военврача будто хлестали с двух сторон по лицу так, что щеки горели.
— Затем, — продолжал он, — что ты хочешь ничего не видеть и не знать, но не желаешь даже на секунду представить, что будет после Этого с людьми, которые к тебе хорошо относятся. Ну, на медсестру и на меня тебе плевать — ее просто со службы выгонят, я, может, полегче отделаюсь. А вот мама… Ты ее лучше топором рубани — ей легче будет. Вставай. Я отвезу. — И хирург вдруг, схватив девушку за руку, потянул ее с кровати. — Вставай! Пошли.
Нюра как в трансе последовала за врачом к выходу из отделения, преследуемая недоуменным взглядом дежурной медсестры. В вестибюле начмед остановился у пожарного щита, снял с него топор и дал девушке: «на»! Нюра непроизвольно протянула вперед руки, но тут же отдернула их, роняя на кафельный пол зажатые в кулаке таблетки.
— Нет. Нет… Я не могу… Я не хочу… Вы слышите?!.. Нет!.. Не-ет!..
Она схватила худенькими ручками хирурга за халат на груди и, пытаясь трясти, только выкрикивала: «Нет!.. Не хочу!.. Не хочу-у»!.. Потом вдруг, в какой-то миг сломавшись, зарыдала, уронив голову на грудь врачу.
Неслышно выглянула в вестибюль медсестра, но начмед только взглянул на нее, и та так же незаметно исчезла в темноте, сообразив, что не следует мешать, когда проводится курс интенсивной терапии.
Из-за приоткрытой двери госпитального отделения слышался ропот корабельных сосен, о чем-то вздоривших с северным ветром, успокаивая своей величавостью, сильные руки хирурга, поддерживая Нюру, казалось, прикрывали ее от всех невзгод, и сам хирург был таким сильным и надежным… Девушка понемногу начала успокаиваться, ее плач перешел в нечастые всхлипывания, потом врач достал из кармана халата чистую марлевую маску и за неимением носового платка протянул ее девушке, сказав негромко и примирительно: «Пойдем в ординаторскую, попьем чаю». Нюра, вытирая покрасневший нос, только кивнула головой…
Они проговорили всю ночь. Нюра поведала собеседнику обо всех больших и маленьких девичьих тайнах и переживаниях. Врач больше слушал и лишь изредка вставлял какую-нибудь фразу, чтобы ободрить девушку. А она уже начала загадывать, как будет жить дальше и не обратила внимания, что на этот спокойный анализ ситуации ее аккуратно направляет начмед и, главное, напрочь позабыв о недавнем желании отравиться, не заметила, что по уши влюбилась в своего спасителя.
Хирург был слишком умен, чтобы дать хоть малейший повод больной надеяться на взаимность и, когда Нюра перед выпиской пришла к нему, чтобы сказать как любит, он прервал ее на первых же словах («Я должна вам сказать…«), объяснив, что отношения между пациенткой и доктором не должны переходить ни в какие другие, но пообещав ответить, если девушка напишет ему из далекого города, куда она собиралась уехать после всей истории.
Нюра, действительно, наскоро распрощавшись с домашними, уехала в Ленинград, устроилась в строительный трест рабочей, получила служебную комнату с лимитной пропиской и начала заниматься ремонтом квартир.
Сначала девушка очень скучала, написала несколько писем хирургу, но не получила ответа. Последнее ее письмо вернулось обратно с пометкой «выбыл в связи со смертью». Нюра не знала, что и у хирургов бывают сердца, что после сорока лет чуть ли не половина из них не выдерживают неимоверных нагрузок многочасовых операций и что гиппократовский принцип «исцелися сам» здесь не действует.
Как бы то ни было, но Нюрин спаситель и, правда, погиб прямо за операционным столом от обширного инфаркта. Девушка, получив назад свое последнее письмо, сначала всплакнула, но городская жизнь слишком быстра, чтобы долго переживать несбывшиеся мечты, так что Нюра продолжала привыкать к городскому ритму и ремонтировать квартиры и комнаты в коммуналках.
Первый муж Нюры, которому она чистосердечно рассказала о своих злоключениях, вскоре после свадьбы напившись после очередного аванса, избил женщину, приговаривая, что она просто шлюха. Но скорее это был лишь повод, чтобы сорвать на ком-нибудь и злобу на слишком принципиального табельщика, и на всю «жизнь беспросветную». Сдачи Нюра, естественно, не дала, как не давала и ее свекровь своему супругу, и мужнина бабка деду. Потом муж начал пить чаще и бить чуть ли не ежедневно. Кончилось все тем, что Нюра с сотрясением мозга и переломом челюсти попала в больницу, а муж с легкой руки соседей по квартире, у которых было свое представление о семейном счастье — на скамью подсудимых. На суде Нюра пыталась выгородить своего мучителя, лепеча, что, дескать, виновата сама, но ее лепет произвел мало впечатления на старого опытного судью, после окончания войны прослужившего сначала чуть ли не два десятка лет постовым милиционером, а после — участковым инспектором, по вечерам постигая премудрости юриспруденции. За свою жизнь он насмотрелся на многих подонков и был глубоко убежден, что из подобных браков ничего кроме проблем не выйдет. Поэтому, руководствуясь «социалистическим правосознанием», судья влепил горе-супругу срок «на полную катушку» и порекомендовал потерпевшей в следующий раз внимательнее выбирать себе спутника жизни.
