Где гладь озерная дробится в тишине,
Престранный зверь – последний на земле.
Оленя поступь гордая и кроткий нрав.
Быстрее ветра он летел стремглав,
Заслышав ветки хруст под пяткой лесника.
Но если враг силен, опасность уж близка,
Он смело в бой бросался в тот же миг.
И рог во лбу – златой, витой – горит!
Людские мысли ведая, он золотой свой рог
За сердце черное вонзить в грудь мог,
Но девы чистой, непорочной голос нежный
Заслышав, засыпал он безмятежно,
Главу склонив ей на колени без опаски.
Король, от хвори мучаясь злосчастной,
В лесу оставил дочь, чтоб зверя изловить
И рог заполучить, который исцелить
Способен был любой недуг и обратить яд в воду.
Да только дева юная взмолилась: «На свободу
Ты отпусти его! Или меня клинком пронзи скорее!»
Но грубо оттолкнул ее отец. И в зверя
Вонзил копье. И, выхватив кинжал, отсек витой он рог.
И по приказу лекарь рог тот истолок.
И хворь прошла. Но через год в тоске зачахла дочь,
И в сердце короля навеки опустилась ночь.
С тех пор единорог в легендах лишь живет,
Но те, в ком сердце песню мужества поет,
Кто верит в друга и идет к своей мечте,
Тот в бой бросается с единорогом на щите.
Когда голос Леборхам смолк, воцарилась пронзительная тишина.
– Прольется кровь последнего единорога – быть великой распре, – проскрипел замогильный голос Леборхам. – Брат пойдет на брата, и реки станут алыми от крови. Даже солнце отворотит свой лик. Хватит ли духу сунуться в змеиное логово?
Собравшиеся у костра остолбенели, не в силах сбросить с себя колдовские чары. На миг Сашке показалось даже, что кто-то словно остановил время, а потом снова запустил его, потому что слова Леборхам предназначались только ей, ей одной.
Ильстрем смерил Сашку долгим взглядом.
– До поры до времени останешься в лагере, – сказал он. И, обращаясь к Тобиасу, добавил: – Присматривай за нашей гостьей. Связывать нужды нет: отойдет далеко от лагеря – попадет в лапы к диким зверям или в болотные топи, все одно сгинет.
Булькающая в котелке похлебка источала такой густой аромат, что у Сашки сводило живот. Но она с гордым видом наследной герцогини сидела на поваленном бревне и смотрела на яркое пламя костра. «Ни за что, ни за что на свете ничего не буду просить у этого… дикобраза! Уж лучше умереть с голоду. Тем более что мучиться осталось не так уж долго…» – с тоской думала она.
Осторожно сняв котелок с огня, Тобиас выловил куски мяса и разложил их на большом листе лопуха, а похлебку налил в глиняную плошку и протянул ей.
– Ешь скорее. Это моя миска.
Сашка благодарно улыбнулась.
– Думаешь, мне по нраву роль надзирателя? – спросил Тобиас, когда она принялась за еду. – Просто ты и вправду такая… странная. Как будто с неба свалилась.
Сашка с трудом выдержала испытующий взгляд Тобиаса.
– Твоя семья… Такие славные, душевные люди. Я так и не могу понять, в чем была их вина, за что их заковали в кандалы, а дом спалили.
– За то, что пускают на постой разных… проходимцев. И ведут разные разговоры. А может, за то, что их сынок в бега подался. Или за то, что старшая дочь…
Тобиас резко замолчал, отвернулся от огня и долго всматривался в незаметно подступившую ночную мглу. Когда костер догорел, он все так же молча проводил Сашку до палатки Эвейн.
Чуть кашлянув, Сашка отодвинула полог и вошла. Она озиралась, не веря своим глазам. Это был шатер из сказок «Тысячи и одной ночи». Пол устилал чудесный ковер искусной работы, пляшущие огоньки свечей отражались в большом зеркале с тяжелой золоченой рамой, а у дальней стены стояли окованные бронзовыми заклепками сундуки.
В шатре было еще три девушки. Они с нескрываемым интересом уставились на Сашку и засыпали ее вопросами.
– Ну, что налетели, сороки? – шутливо прикрикнула Эвейн. – Посланница судьбы.
Посланница судьбы не может выглядеть как мальчишка-оборванец, – сказала она, откидывая тяжелую крышку одного из сундуков.
Под восторженные вздохи подружек Эвейн принялась доставать роскошные наряды из бархата и парчи, расшитые золотыми и серебряными нитями и жемчугом.
– Приданое, – грустно усмехнулась Эвейн, заметив недоумение Сашки. – Вот только невеста сбежала из-под венца.
Сашка бережно расправила белоснежную фату из тончайшего кружева. Эвейн протянула гостье легкую тунику из зеленой материи, кожаные лосины и мягкие сапожки.
– Вот, бери, – просто сказала она. – В этом тебе будет гораздо удобнее, чем в твоих лохмотьях.
Сашка с радостью переоделась и уселась у ног Эвейн, которая стала ласково разбирать гребнем ее спутанные кудри.
– Мой отец – из старого славного рода, наши предки упоминаются в Изначальных летописях. Но в смутные времена мой прадед сделал ставку не на того наследника, – Эвейн горько усмехнулась. – Он стремился прорваться на вершину власти, плел хитрые интриги, а пропал ни за грош – его обезглавили на Верхогласной площади. К счастью, королевская опала не распространилась на малолетних отпрысков и вдову изменника – их просто прогнали с глаз долой, отобрав земли и фамильные замки. Мы жили в маленьком поместье, на обломках былого величия, но и его грозили отобрать за долги, которые из-за братца – картежника и гуляки – росли как снежный ком. И вот в наших краях появился новый наместник. Похожий на бурдюк с прокисшим вином, он был занят лишь заботами о том, как набить свое брюхо и мошну. Отец полагал, что наш брак выправит пошатнувшееся положение семьи. В честь нового наместника устроили лисью травлю. Только баронет не в силах был взгромоздиться на лошадь и благосклонно наблюдал за охотничьими забавами из беседки на вершине холма. Меня преподнесли в качестве десерта. Стоит вспомнить, как загорелись его осоловевшие от хмельного вина глазки, меня дрожь пронимает! Я на коленях заклинала отца не губить мою жизнь, но он был непреклонен. Когда вместе с камеристками я уселась в карету, груженную коврами, сундуками с роскошными нарядами и фамильным серебром, меня охватило отчаяние. Глядя, как небо застилают свинцовые тучи, я молилась, чтобы в карету ударила молния. В Заповедном лесу на кортеж напали лесные братья. Отцу я отправила весточку, что жива, но искать не стоит. И я рада вольной жизни и уж точно не променяла бы ее на заточение в золотой клетке с грубым и неотесанным мужланом, которого я презираю всей душой.
– Не держи зла на Тобиаса, – шепнула Эвейн, когда все наконец улеглись. – Он добрый малый. Верное сердце и твердая рука. Досталось парнишке, вот и обозлился на весь свет. Надеюсь, тебе еще выпадет возможность оценить его с лучшей стороны. Ну, все, спокойной ночи.
