– А что, Митя, не в обиде ты на меня?
– За что? – искренне удивился Березкин.
Тихо вошел Коля с бутылкой, достал из буфета стаканы и налил нам квасу.
– Да вот за это, – указал я на его повязку, прикрывающую глаз.
Митя залпом выдул свой стакан, аккуратно, без стука поставил его на стол и вдруг радостно улыбнулся:
– Это, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Мне Петр Петрович за потерю органов жалованья прибавил. Теперь я и жениться могу – с такими-то деньгами! Я пока в больнице лежал, с хорошенькой медичкой познакомился. Ларисой звать. Пухленькая такая, русая, румяная. Из Самары сама. И обрубков моих, – он указал на уши, – не боится.
У меня как-то сразу полегчало на душе. Березкин снова улыбнулся и указал подбородком на мою грязную рубаху:
– Я смотрю, Владимир Алексеевич, и вы без дела не сидите?
– А? – Я опустил взгляд на свою грудь и вспомнил, что забыл переодеться. – Действительно! Ты подожди тут, попей пока квасу, я схожу переоденусь.
Через несколько минут, сполоснув лицо, шею и руки, я вернулся на кухню, уже в новых штанах и рубашке.
– Так что, Митя, тебя Петр Петрович послал ко мне?
– Он. Нашли мы того человека, про которого вы спрашивали. С трудом нашли. Он имя-то поменял. Но – ниче! От нашей конторы на Москве не спрячешься. Из-под земли достанем. Мы ж не Сыскное – церемониться не будем.
Я внимательно посмотрел на Митю. С момента нашей прошлой встречи его поведение сильно изменилось. Если раньше он казался мне самым обычным пареньком – вежливым и открытым, то теперь чувствовалась в его голосе скрытая сталь, как будто сердце его ощерилось острыми иголками. Конечно, в этом не было ничего удивительного – после издевательств Ренарда. Но в голове у меня вдруг промелькнула мысль, а может, и прав был Коля, предлагая на всякий случай положить в карман револьвер? Впрочем, я тут же отогнал ее – ведь это Митя Березкин!
– Ну, так что? Где его нашли? – спросил я.
– В Аржановской крепости он.
Я невольно присвистнул.
– Чем занимается? Неужели нищенствует?
– Не-а! – ухмыльнулся Митя, сверкнув единственным глазом. – Берите выше. Он теперь наследует Протасову. Дело поставил против прежнего – настоящую фабрику открыл! Гребет фарт лопатой. И городовые его обходят сторонкой – то ли купленные, то ли боятся. Да! Он и не Красильников теперь никакой, а московский мещанин Уралов Карп Семенович. Как понимаете, со всеми полагающимися документами.
– Как же вы его нашли, когда он и имя, и документы сменил? – удивился я.
Березкин вдруг хищно улыбнулся – такой улыбки я за ним раньше не замечал.
– Вы нам списочек оставили, так в нем один из прежних товарищей Красильникова… он, между прочим, из «политических». Мы его, этого субъекта, слегка прижали. Он и признался, сказал, что есть такой, Сережка Красильников, старинный его товарищ, который работает паспортистом в Аржановской крепости. И политическим помогает выправить новые документы. Самому-то ему очень паспорт был нужен. Даже не по политике – хозяину квартиры задолжал! Паспорт у него был в залоге, уйти нельзя – потому что хозяин мог доложить про него жандармам. Вот он и пошел к старинному дружку, Красильникову, просить об одолжении в память о былых отношениях и революции ради. Тот встретил его, обнял, но как только разговор между ними пошел о революции, так приказал гнать его в шею.
– Понятно, – кивнул я. – Оттого этот ваш тип и выдал Красильникова?
Когда Митя Березкин ушел, я наполнил ванну и лег, открыв окно – благо ванная наша была устроена так, что любопытные соседи не могли подглядывать за нашим купанием. Я устал – по большей части от жары, которая в городе становилась просто невыносимой. Жара в городе – не то, что в степи, где и дышится легче воздухом, напоенным запахом трав. Да и в городе правила приличия не позволяют скинуть с себя все и остаться в одних шароварах да легких котах. Лечь в тенечке на травку, подложив под голову котомку, и заснуть под мерное жужжание всякой летающей мелочи, прикрыв лицо носовым платком…
Немного понежившись в ванне, я накинул на плечи халат и залег на кровать. Так что проснулся я, уже когда стемнело и Коля из-за двери звал ужинать. В этот момент в дверь позвонили.
– Кого это еще черти несут? – пробурчал я на полпути в столовую и пошел открывать. На пороге стоял наш дворник Илья.
– Что случилось, Никанорыч, что стряслось? – спросил я, доставая из кармана платок и вытирая вспотевший лоб.
– Барыня там, вас ждет. Уже часа два как.
– Где ждет? Какая барыня?
– У меня, Владимир Алексеевич, в дворницкой.
Дворницкой в нашем дворе служил флигелек, в котором Илья Никанорыч жил сам и хранил свой инструмент.
– Я ей говорю, вы подымитесь наверх, к Владимиру Алексеевичу. Его если нет дома, все равно в квартире кто-нибудь да откроет. Чего тут на улице ждать? Жарко. А она стоит, мол, неудобно! А что неудобного? Уже бледная вся, лица на ней нет. Что вы, говорю, мучаетесь, хоть в тень перейдите! А она уже шатается, сейчас упадет. Ну, я ей говорю, не хотите наверх, так пожалуйте хоть ко мне в дворницкую. Она тихо так спасибо сказала, но уж, видно, совсем невмоготу ей было. Так что отвел я ее, теперь она там у окошка сидит. Уже второй час ждет. Я думал, пусть себе посидит и уйдет. Но она – ни в какую. Тут уж я, извините, Владимир Алексеевич, и пожалел. Пожалел ее.
– Спасибо тебе, Никанорыч. – Я достал рубль из портмоне и протянул дворнику. – Пойдем, покажешь. Только погоди минуту, я переоденусь.
Илья с благодарностью рубль взял и повел меня к себе во флигель. Там у распахнутого окна, опершись локтем о грязный, засиженный мухами подоконник, уронив лицо на сухую ладонь, сидела женщина неопределенных лет – бледная как полотно, с серыми волосами, забранными на затылке в простой узел. Другая рука ее вяло лежала на темно-синей юбке – похожая на куриную лапку. Наш приход в дворницкий флигель женщина, вероятно, почувствовала не сразу. Она не обратила на нас с Ильей никакого внимания, пока сердобольный дворник нарочито громко не кашлянул. Только после этого она подняла лицо с руки и, близоруко прищурившись, всмотрелась в мое лицо. При свете подвешенной к потолку тусклой лампочки без абажура, прислонившись плечом к стене, я разглядывал свою визави: возможно, когда-то она была юной и даже миловидной, но нынче ничего, кроме бесконечной усталости и отрешенной покорности, нельзя было прочитать в ее блеклом лице.
– Добрый вечер, – сказал я. – Моя фамилия Гиляровский. С кем имею честь?
– Вы Гиляровский? – спросила она тихим глухим голосом и при этом болезненно поморщилась, как будто моя фамилия была ей физически неприятна.
– Да, это я.
– Я пришла поговорить с вами, господин Гиляровский, – сказала женщина. – Про своего мужа. Вы терзаете его. Вы мешаете ему работать. Вы не знаете его обстоятельств. Я боюсь, что из-за вас он лишится работы. Для него это будет концом света.
