– Но зачем попугаи имитируют «звуковые подписи» друг друга?
– В этом и заключается следующий вопрос, и он довольно серьезный, – увлеченно продолжал Берг. – Имитация звуковых сигналов других попугаев может помочь им в жизни в поиске пищи, партнеров и гнезд, но как? Мы знаем, что они тратят много времени, энергии и мозгов, чтобы это сделать, поэтому должна быть какая-то цель, какое-то репродуктивное преимущество. Но какое? Именно это я и пытаюсь выяснить.
Исследование Бергом звуковых сигналов воробьиных попугайчиков привели его в область, которую он никогда не планировал исследовать как полевой орнитолог: эволюция детства, детская психология и развитие, а также исследование того, как люди овладевают языком. Как вообще ребенок учится говорить? Как птенец воробьиного попугайчика, который вылупляется беспомощным и почти немым из яйца, изучает свои звуковые сигналы? Существуют ли какие-нибудь параллели между ними?
Самцы и самки попугаев, как и люди, учатся произносить звуки на протяжении всей жизни. Они изучают звуковые сигналы так же, как мы учимся говорить, слушая и имитируя других. Птенцы воробьиных попугайчиков издают свои первые еле слышные звуки за несколько минут до вылупления из яйца. В двухнедельном возрасте птенцы начинают пищать, прося пищу. В четыре недели, когда птенцы уже оперились и готовы вылететь из гнезда, они издают звуки, которые напоминают лепет младенцев. При этом за неделю до стадии «лепета» каждый птенец получает свою собственную «звуковую подпись» – свое имя.
– Мы пытаемся выяснить, как появляются их имена, – сказал Берг. – Является ли этот процесс врожденным, то есть наследуется на генетическом уровне, а значит, запрограммирован у них в мозге, или же это результат обучения? Предыдущее исследование разных видов попугаев в неволе показало, что «звуковые подписи» присваивают друг другу члены семьи.
Берг как раз проводил эксперимент, чтобы выяснить, поступают ли воробьиные попугайчики в дикой природе таким же образом и почему. По результатам теста он надеялся узнать, какие именно члены семьи присваивают «звуковые подписи» – имена птенцов.
– Возможен также вариант, – пояснил он, – что родители дают птенцам имена так же, как и мы даем имена нашим детям. Если это окажется правдой, тогда это будет первый случай, когда ученые смогли обнаружить «присвоение имен» еще у одного вида, кроме людей. И тогда воробьиные попугайчики и, вероятно, многие виды попугаев в целом послужат наглядным примером того, как и когда наши младенцы приобретают речевые навыки.
– Было бы очень здорово, если бы попугаи оказались хорошими моделями для подобных исследований, – сказал Берг. – Ни один из наших живущих родственников-приматов, даже шимпанзе, не заполнит этот пробел, потому что они не умеют разговаривать.
В текущем полевом сезоне Берг планировал записать контактные звуковые сигналы пятидесяти конкретных воробьиных попугайчиков, которые будут принимать участие в его эксперименте, или хотя бы стольких птиц, сколько он сможет найти. Именно этим, как оказалось, мы и должны были заниматься в течение ближайших нескольких дней. Берг надеялся, что я не заскучаю, поскольку искать птиц определенного вида то же самое, что искать иголку в стоге сена. Я же на самом деле была поражена, что кто-то вообще может пытаться охотиться на пятьдесят отдельных птиц, каждая из которых размером с попугая и цвета зеленых листьев. Даже если бы эти птицы были окольцованы, найти их на этой огромной открытой местности казалось просто невозможным. Я лелеяла надежду увидеть хотя бы одного. Вдруг Берг остановился. Он навел свой бинокль на воробьиного попугайчика, пролетевшего мимо нас.
– Вы слышали этот писк? – спросил Берг. – Это одна из наших [исследуемых] птиц, и это ее контактная «звуковая подпись», ее имя. Именно это имитируют другие попугайчики.
Одна из наших исследуемых птиц? Я не остановилась, чтобы спросить у Берга, откуда он знает об этом, потому что захотела увидеть птицу своими глазами и услышать ее «звуковую подпись». Я хотела услышать, как попугайчик называет свое имя.
– Пип… пип… пип… пип… пип.
– Вы имеете в виду это «пип»? – спросила я, изучая попугайчика в бинокль. Я была озадачена и немного разочарована, хотя старалась этого не показывать. Контактная «звуковая подпись» попугайчика – его имя – оказалось таким коротким и тихим, что больше напоминало писк только что вылупившегося цыпленка.
– Да, этот писк; именно его я изучаю, – сказал Берг и добавил: – Я знаю, о чем вы думаете. Когда я впервые услышал его, я подумал: «Вы что, шутите? Я не буду это изучать. Я имею в виду, разве может птица издавать более скучные звуки? Но я также подумал, что мне не потребуется много времени, чтобы исследовать этот звук, и что, вероятно, я попаду на обложку журнала Science, только показав, как птицы используют этот звук и что он означает. Но, – сказал он, глубоко вздохнув, – птицы кричат и поют с такой скоростью, что мы не в состоянии разобрать эти звуки и услышать все то разнообразие, которое на самом деле присутствует в этом писке. Выяснить это оказалось не настолько просто, как я думал.
Хотя Берг уже опубликовал некоторые из своих исследований в ведущих научных журналах, а также получил долгожданную для орнитолога награду, он знал, что всегда будут люди, считающие, будто он напрасно тратит свою жизнь, изучая то, что наши уши воспринимают как тихий, незначительный звук. Он остался в этом проекте, потому что хотел найти ответы на интересующие его вопросы. Если бы он смог выделить имена попугайчиков из их писка, то стал бы на шаг ближе к разгадке их болтовни в целом. В чем, в конце концов, смысл имени? Задумайтесь на минуту о том, как и почему вы обращаетесь к своим друзьям по имени. «Привет, Джек», – говорите вы, надеясь привлечь своего внимание приятеля. Метод работает. Джек поворачивается и смотрит на вас. Он отвечает, также называя вас по имени: «Привет, Джил». Теперь вы оба готовы начать разговор.
Могут ли животные общаться с животными своего вида? Существуют ли у них какие-то свои способы общения или вокализации, похожие на человеческий язык? Дарвин думал, что должны быть, так как мы можем понимать крики и жесты обезьян, лай и проявления эмоций у собак. И хотя он не выяснил, как развивался человеческий язык, ученый предполагал, что все это происходит посредством одной из великих сил эволюции, естественного отбора. «У человека есть инстинктивная потребность в общении, – отмечал он. – Это можно заметить, наблюдая за болтающими ребятишками». Другими словами, языковые способности человека имеют биологическую историю, даже если нам нравится думать, что мы говорим на языке ангелов.
До недавнего времени, однако, большинство ученых уклонялись от вопроса о происхождении человеческой речи. Ноам Хомский, наиболее влиятельный лингвист XX века, еще в 1975 году утверждал, что человеческий мозг наделен «языковой способностью», и считал, что она появилась denovo. Это означает, что она, даже если и была врожденной, возникла не в результате естественного отбора, а значит, не имела отношения к коммуникативным способностям других животных. Он считал, что данный вопрос даже не стоит изучать, поскольку невозможно исследовать происхождение человеческого языка. Мнение Хомского разделяли многие другие ученые до начала 1990-х годов. К тому времени волна эволюционного мышления охватила когнитивные науки и достигла лингвистики. Новые открытия в области генетики, нейронауки и методах визуализации головного мозга помогли установить удивительные и неожиданные связи между вокализацией животных и нашим языком. В 2002 году даже Хомский отступил от своих прежних утверждений и в своей статье в журнале Science, написанной в соавторстве с эволюционным биологом Текумсом Фичем и психологом Марком Хаузером, призвал исследователей изучить эволюционные (в смысле биологические) корни языка. Ученые должны были попытаться отделить те аспекты языка, которые однозначно принадлежат только человеку, от тех, которые используются совместно с другими животными.
