Однако, феникс не родился. А ведь он все время, что плавил золото, что варил эмаль, что работал резцом, думал об Анхелес. О том, как сияли ее глаза, когда он уезжал, обещая вернуться вскоре! Уезжал в Мадрид, к отцу, просить разрешения на брак. Грешно, конечно, радоваться смерти незнакомой французской девочки, своей нареченной невесты, он лишь божьим промыслом можно объяснить, что ее полгода тому назад унес тиф. И Тоньо получил свободу, чтобы жениться на прекрасной Анхелес.
Как она шептала: я буду молиться о вас, Антонио! Как сияли ее глаза, когда он целовал ее руки и клялся ей в вечной любви! А как дрожал ее голос, когда она обещала быть только его, в радости и в горе, всегда — только его!..
Он так замечтался, что не сразу понял: в дверь стучат. Наверное, отец вернулся от ее величества — сколько он пробыл во дворце, трое суток? Как нелегка государственная служба, однако!
— Входите! — ответил он, когда в дверь постучали снова.
И только тогда подумал, что это запросто может быть не слуга с известием об отце, а братец Фердинандо собственной персоной. Мало ему показалось вчера изводить Тоньо, решил продолжить сегодня?
Но это оказался не слуга и не братец Фердинандо.
В двери мастерской, смиренно опустив глаза долу, вошел детина в грубой рясе с надвинутым на глаза капюшоном.
Тони вздрогнул.
Они — здесь? Сейчас?! Они не могли знать про феникса! И… ничего же не вышло, не было никакого колдовства…
Рука Тоньо сама собой сунула все еще теплого феникса за обшлаг рукава. Он даже подумать не успел, зачем.
Спокойно, дон Антонио, расслабьтесь. Вы не сделали ничего предосудительного. Даже не думали ни о чем подобном. А про трактат и беседу с мессиром Бальзамо никто не знает.
— Доброго дня, святой брат, — голос не дрогнул, не даром алхимик заставлял его делать дыхательные упражнения по методе индийских йогов и учил оставаться спокойным даже посреди трактирной драки. — Чему обязан честью?
Святой брат смиренно поклонился и, не снимая капюшона, протянул ему свиток крайне официального вида.
— Его высокопреосвященство велели сопроводить ваше сиятельство к нему в резиденцию. Немедля. — Голос у монаха был низким и обманчиво мягким, как бывает мягкой обшитая бархатом бриганта. — Извольте следовать за мной.
Дышать. Ровно. Глубоко.
Не думать, где и чем выдал себя.
Не гадать, кто донес и что теперь будет.
Просто дышать и улыбаться. Дон Антонио Альварес де Толедо-и-Бомонт — послушный сын матери Церкви, хороший христианин и верный подданный ее величества. Значит, все будет хорошо.
— Разумеется, святой брат, — кивнул Тоньо и позвонил в колокольчик, вызывая слугу.
Тут же в дверь сунулся бледный от испуга толстяк Берто, верный наперсник — собутыльник. Герцог Альба приставил молодого идальго к Тоньо, когда отослал его из дома, подальше от бастарда Фердинандо и Марии Соледад, герцогини Альба. Та, даром что приходилась Тоньо родной матерью, а герцогу супругой, едва переносила их обоих и неизбывно тосковала по ушедшей молодости, королевской любви и придворному блеску.
По интригам она не тосковала, она ими жила. Но, к великому сожалению герцога, интриговала исключительно в пользу старшего сына — почему-то ей мстилось, что она сумеет переиграть альянс ее величества Изабеллы с герцогом Альба и посадить бастарда на престол.
Быть может, вызов от его высокопреосвященства — результат ее интриг? Матушка легко пожертвует сыном от нелюбимого супруга ради сына от короля, тем более что ей и Фердинандо упорно кажется, что Тоньо — угроза правам Фердинандо на герцогское наследство…
Неважно. Потом разберемся.
— Берто, подай мне камзол и вели вывести Альбатроса. Я еду с визитом к его высокопреосвященству. — Тоньо улыбнулся ему, показывая, что все в порядке и волноваться не о чем. — И вели подать апельсиновый сок, святому брату не помешает освежиться с дороги.
Толстяк побледнел еще больше, с опаской покосился на безмолвную фигуру в капюшоне, кивнул — и исчез за дверью. Через полминуты явилась горничная с подносом: графин сока, два бокала. Присела, поставила на стол, наполнила бокалы и сбежала, повинуясь взмаху руки.
— Извольте, святой брат. — Тоньо указал монаху на бокал, сам взял второй. — Апельсины из садов Альба.
Любимый сорт его преосвященства.
— Благодарю, ваше сиятельство.
Голос монаха не утратил ни мягкости, ни стали. И не потеплел ни на половину градуса. Но бокал монах взял и стал цедить сок. Его как раз хватило на то время, что Тоньо переодевался в парадный камзол — при нем, разумеется. Деликатности святого брата не хватило, чтобы дождаться за дверью. Неужели боится, что Тоньо сбежит? Плохо же он знает Альба!
Тоньо покидал дом отца с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, словно шел в оперу. Разве что не насвистывал фривольных арий, но исключительно из уважения к постной мине святого брата.
Святых братьев — их было четверо, но трое ожидали в прихожей.
Какой почет! Право, словно бы и не второй сын герцога, а сам наследник!
Сам наследник, что странно, не показался. Не радуется за брата? Или же радуется так сильно, что слег? Не умрите от великого счастья, брат мой. Оставьте мне честь убить вас. Потом. Когда вернусь от его преосвященства.
Вы же вчера так хотели дуэли, брат мой, так вы ее получите. И на этот раз нам ничто не помешает, даже запрет самого герцога Альба. Отец поймет, что иначе нельзя. Поймет и простит.
По дороге до кардинальской резиденции Тоньо стоило бы тоже подумать о понимании и прощении, но у него не получалось. Перстень — феникс через обшлаг жег руку — почему-то не получилось его оставить в мастерской, и он перекочевал из рукава домашнего камзола в рукав парадного — и заставлял думать о волшебстве и мессире Бальзамо…
Вот уж странная была встреча! И сам великий маг и алхимик был странным. Почему-то попросил Тоньо помочь ему передвинуть диван ближе к камину, категорически отказавшись от помощи слуг. А потом попросил лечь на этот диван и сначала немного подумать об огне, а потом рассказать, почему Тоньо любит огонь. А сам в это время что-то делал со спинкой дивана с обратной стороны — там что-то скрипело, трещало и кажется даже говорило на незнакомом языке. Этот диван мессир Бальзамо увез с собой куда-то на север. Тоньо нарочно потом приходил в тот дом, его ужасно мучило любопытство…
Дурацкий диван, дурацкие мысли! Ему надо бы подумать о чем-то серьезном, хоть помолиться, что ли. А в голове вертится всякая чушь. И безумно хочется морсильи. Может быть потому что в Мадриде закончилась сиеста, и из таверны тянет аппетитными ароматами?
Взгляд Тоньо невольно задержался на вывеске с мельницей, на крыльях которой висели гроздья колбасок.
В животе совершенно некуртуазно забурчало, напоминая, что завтрак был давно, а вместо обеда дон Антонио творил богопротивное колдовство.
