Под мурлыканье черного кота по имени Морж она и уснула, крепко и сладко, как положено спать девочке тринадцати лет.
Глава 18**, в которой говорится о мессе, апельсинах и маврах
Малага совершенно не изменилась за те девять лет, что Тоньо здесь не был.
Все так же ласково и осторожно поутру касаются кожи солнечные лучи, манят сохранившейся с ночи прохладой беленые стены домов, а тяжелые гроздья только начавшего поспевать винограда обещают терпкое молодое вино и сладость близкой осени. Над портом перекликаются чайки, заглушая вопли торговок рыбой и ругань докеров. Скрипят мачты, грохочут бочки. Плещет о сваи ленивая волна. А входящая в гавань бригантина словно летит над водой на своих белых альбатросовых крыльях…
Лишь остановившись у каменных перил лестницы, спускающейся к «чистой» части порта, Тоньо вдруг понял, что понятия не имеет, почему ноги принесли его сюда. В Севилье он не тосковал по морю и вовсе не жаждал вернуться на флот, но сейчас взгляд сам обращался к вольным просторам и выискивал знакомый силуэт.
Странно.
Ведь он прекрасно знает, что фата Моргана — всего лишь мечта и видение, и ее бриг не войдет сейчас в гавань.
Пожав плечами, Тоньо отвернулся от моря и направился к Ла Манкита — кафедральному собору, нежно прозванному жителями Малаги «Однорукой дамой». Колокола как раз созывали горожан на мессу, а он так давно не был в церкви… почему-то за тот месяц, что он провел в Севилье, так и не нашлось времени отстоять службу. А ведь когда-то он любил приходить в собор и под гулкие летящие звуки хоралов рассматривать витражи, или прелестных дам под мантильями, а потом подсылать пажа к самой красивой из них и назначать свидание.
Именно так он встретился с Анхелес в Саламанке… давно, целых пять лет назад! Ей тогда было четырнадцать, она была прекрасна, как только что распустившаяся роза, а он сам был юн, наивен и безумно влюблен.
Тоньо снова не заметил, как оказался теперь уже в соборе. Хор мальчиков выводил свое проникновенное «Agnus Dei», жизнерадостно чирикал где-то под сводами случайно залетевший в храм воробей, и в пыльном луче солнца, окрашенном в цвета моря и крови, молилась юная донна под мантильей. Тоньо видел лишь темный силуэт в нимбе танцующих пылинок и несколько льняных прядей, выбившихся из строгой прически, но точно знал, что донна юна и прекрасна. И — что в Ла Манкита нет никого, кроме них двоих. Ни падре, нараспев льющий латынь, ни служки в белых ангельских одеждах, ни сонм прихожан, внимающих благословению и предостережению — никто не имел значения. Только незнакомка, почему-то похожая на белокрылую чайку, скользящую вдоль последних лучей заходящего солнца.
Чудесная тишина длилась до самого конца службы, даже похожий на грохот штормовых волн органный «Sanctus» не посмел ее нарушить. И только последний «amen» с кафедры проповедника внезапно наполнил неф шорохом шагов, шелестом юбок и голосов, и радостный воробей с новой силой зачирикал откуда-то с горних высот. А она, белокурая незнакомка, вместе с благоговейно гомонящей толпой прихожан двинулась к чаше со святой водой.
Тоньо ждал ее там, в тени колонны.
Идущие мимо доны и доньи не замечали его, одетого в скромный черный камзол, а может быть просто не ожидали увидеть будущего господина Малаги одного, без пышной свиты. И это было прекрасно. Последние глоточки свободы перед тем, как явится ее величество, начнутся балы и приемы, и ему придется облачаться в роскошные одежды и вести себя сообразно титулу и положению.
Святые каракатицы, как хорошо, что это будет не прямо сейчас!
Пока есть только белокурая донна, и она идет к нему такой знакомой походкой, словно дельфин играет в волнах, словно русалка прячет лукавый взгляд под пеной мантильи. Словно… наваждение? Или просто французская паломница приехала поклониться святой? Или, быть может, ее величество Изабелла Кастильская тоже захотела вспомнить молодость, сбежала ото всех, нарядившись в скромное платье цвета пронизанного солнцем моря, и ее выдают лишь столь редкие для Испании светлые локоны?
Тоньо подал донне святой воды в горсти, улыбнулся. В пене кружев почудилась ответная улыбка, такая знакомая, что сердце зашлось, замерло в надежде.
— Марина? — шепнул он, уже зная, чувствуя, что это она, его фата Моргана.
Тонкая рука в перчатке коснулась кружева, чуть приподняла край, и Тоньо увидел такие знакомые морские глаза, и улыбку, и услышал тихое:
— Тоньо?
А прикосновение обнаженных пальцев к ладони было молнией, святым чудом, обещанием рая и свободы…
Из собора они вышли вместе, ни слова больше друг другу не сказав — хватило и взглядов. Марина положила руку в перчатке ему на рукав, опустила мантилью, и шла рядом тихая, как видение. Кроны апельсинов около храма шелестели громче ее шагов, а легкий запах ее волос, напоминающий сразу и утренний бриз, и цветущий луг, и далекий северный берег, кружил голову лучше выдержанного вина.
Почему-то теперь, когда рядом шла Марина, все вокруг стало нестерпимо ярким, звонким и настоящим. И казалось, ветер сейчас поднимет их, и они полетят на крыльях невидимых парусов, над крышами и кронами, над садами и куполами Алькасабы — туда, где будут свободны и счастливы.
Наваждение нарушила сама Марина. Она тихонько спросил:
— Тоньо, это же апельсины? — и посмотрела на свисающие над церковной оградой ветви.
— Конечно, — ответил он, подпрыгнул и сорвал самый красивый и крупный плод, очистил от кожуры и протянул ей.
Марина рассмеялась, откинула мантилью и взяла дольку, положила в рот.
— Они такие сладкие, Тоньо! Но почему они красные?
Он отвечал ей что-то галантное и неважное, а сам смотрел на крохотную капельку апельсинового сока, манящую слизнуть ее с нежных губ, и голова кружилась от предвкушения счастья — и от обещания в ее глазах.
Темных, как морская глубина, сияющих тем же предвкушением.
Они оба несли какую-то чушь, смеялись, пили молодое вино из купленного у уличного торговца кувшина, кормили голубей безвкусной пресной лепешкой, касались друг друга лишь кончиками пальцем и взглядами… Это было остро и сладко, как последний вдох перед казнью, или, быть может, как первый вдох на свободе… Мысли путались, голова кружилась, шумная раскаленная Малага казалась лучшим местом на свете, почти райскими кущами.
— …оливы посадили еще мавры, а в этой беседке, говорят, ждала своего повелителя прекрасная Лейла, — Тони оборвал рассказ и рассмеялся: он сам не заметил, как привел Марину в сады Алькасабы, к любимой с детства ротонде, укрытой от любопытных взоров ветвями померанцев и струями искусственного водопада. — Здесь прохладно в любую жару, и послушай: вода поет.
Похоже, и она не слишком думала о том, куда Тоньо ее ведет, вложив свою руку в его доверчиво, словно монастырская послушница. Правда, улыбалась она совсем иначе. Нежно, открыто и не скрывая желания. Прямо как тогда, в капитанской каюте «Розы Кардиффа». Не хватало только веревки на его руках, а вместо шума волн где-то внизу, под холмом, гомонила Малага.
