И Наталья ворвалась в уборную — праздник-то какой, можно услужить Анюте Платовой. Та не скупа, отплатит — юбку надоевшую подарит, сорочку с порванным кружевцем. У нее-то их на весь театр станет, и на береговую стражу, и на хор.
Да и все будут Анюту выгораживать — в ожидании награды за преданность.
А если Федька попытается объяснить полицейским сыщикам, что Санька провел полночи у Анюты, — весь театр против нее выступит… Все, чего она добьется, — это нагоняя от начальства.
Федька прислонилась к стене. Значит, слов более не надобно. Надобно действовать. А как?
Из уборной вышла Дуня Петрова, как и Федька — в шубке внакидку и всего в двух юбках, чтобы удобнее было заниматься.
— Пошли, — велела она и, приведя фигурантку в тихий закуток, сказала прямо:
— Не будь дурочкой, Бянкина. Платова тебе не помощница. Коли хочешь ему пособить — беги, ищи деньги. У вас в береговой страже есть Семен-питух, он за деньги родную мать продаст. И другие тоже… Докопайся, где тот же Семен вечером шлялся, уговори его — будто он вместе с твоим обалдуем шлялся да на похмельную голову позабыл.
Федька ахнула — вот ведь где друг подлинный сыскался!
— Я тебе этого, Дуня, не забуду, вот те крест!
— То-то все вы, молодые дурочки…
Самой Петровой было уже двадцать пять или даже двадцать шесть. Тоже не красавица, право танцевать вторые партии всеми средствами доказывала. А первых ей все равно не видать — ибо не француженка, не австриячка и не итальянка.
— А Платову не трогай, ей и без тебя тошно, — добавила Дуня.
— А ты как думаешь — кто Глафиру-то?..
— Это дело темное. Оно, может, вообще никогда не откроется, — подумав, сказала Петрова. — Глафира уж больно много скрытничала. Кабы с нами делилась — мы бы теперь все сыщикам и доложили, и злодея бы они поймали. А так… сама видишь…
— Но ты ведь не веришь, будто это Румянцев?
— Верю! Я, Бянкина, такое в жизни повидала — что парень сгоряча мог зазнобу удавить, верю! — с неожиданной яростью выпалила Дуня. — Хоть у твоего Саньки и кишка тонка на такое дело… Мог, вконец одуремши…. А потом к Анютке кинуться — с перепугу, и полночи с ней маяться…
— Да нет, Дуня, что ты, Господь с тобой! А если он скажет сыщикам в управе благочиния правду — был, мол, с любовницей? Платова, конечно, станет отпираться…
— Ну так обойдется это Анюте в две или три сотни. Одно ее ожерелье дороже стоит. Она уже и теперь припоминает, через кого можно встречу с обер-полицмейстером устроить. Я ее знаю, она ловкая! Может, и не деньгами расплатится. Так ты беги, выручай уж своего болвана, дурочка, а то его в каторгу погонят — и ты в петлю полезешь.
И Федька, поцеловав Дуню в щеку, помчалась на мужскую половину — высматривать Семена-питуха.
Но, пока добежала, сообразила: если Семен согласится, ей этого паршивца всю жизнь поить придется. А зато есть другой человек — который поможет не ради денег, а по своей несуразности. Его можно выманить и все ему растолковать. Ну и заплатить, разумеется — немного, совсем без денег тоже нельзя.
Имелась в Федькиной жизни одна нелепая история, за которую было немножко стыдно. Года полтора назад ей показалось, что Санька уже готов проявить здоровую мужскую благосклонность. Первым делом Федька испугалась — как же на нее отвечать? От товарок-фигуранток она знала, что любовнику в постели надобно угождать, и про всякие ухватки наслушалась. Но сама опыта не имела ни малейшего, даже ни с кем не целовалась — в береговой страже она не пользовалась успехом, а из публики время от времени интересовались какие-то гадкие люди, на которых и смотреть-то было тошно, а не то что в постель с ними ложиться.
Бянкина, бывши почти на два года старше Саньки, понимала — он будет ждать от нее хоть какой-то опытности, а она по сей части бестолкова — дальше некуда! И нет же в столице кого нанять, как нанимают помесячно, скажем, музыкального учителя. Первая ночь с Санькой могла стать и последней — если ему не понравится. А этого Федька не хотела.
Характер у нее был стойкий, боли она не боялась — это для танцовщицы вещь привычная, и учеников даже учат выверять по ней движения: когда, встав в аттитюду или в арабеск, ощутишь ее — значит, поза схвачена верно. Если отнестись к амурной близости как к танцу — то можно ее постичь тем же методом: перед тем, как блистать на сцене, танец многократно проходят в зале, и публика этой черной и потной работы не видит; равным образом перед тем, как оказать себя умелой и страстной любовницей в румянцевской постели, надобно отрепетировать все ухватки в постели иной…
Самое забавное — избранника она сразу наметила, без всяких колебаний. Это был чудаковатый и придурковатый Бориска. Про него было известно, что жил с квартирной хозяйкой, старше него лет на двадцать. Сам он этими делами не хвастался — и был белой вороной в береговой страже, где мужчины считали долгом регулярно докладывать о похождениях.
Бориска Федьке нравился тем, что не путался в интриги, мало пил, почти не ругался, старался быть любезным. А то, что губы вечно полуоткрыты и взор блуждающий — полбеды. Отношения между мужской и женской частью береговой стражи были приятельские — то и дело возникали амурные приключения, но завершались они обычно без скандалов. Поэтому Федька приступила к маневрам без затруднений — договорилась с подружкой Малашей, которую обыкновенно ставили в пару с Бориской, и сама стала с ним танцевать…
После третьей или четвертой совместной репетиции они случайно заговорили о песенках на слова покойного Сумарокова, которые все еще были в моде и исполнялись в домашних концертах, а поскольку от выпускника Театральной школы требуется много умений, в том числе и певческое, то и Бориске, и Федьке доводилось исполнять стансы о нежных пастушках. Разговор оказался увлекательный, был продолжен на улице и даже у Бянкиной дома — она жила у родни, совсем близко от театра. Слово за слово — оказалось, что Бориска пишет книгу! И не простую, а «Танцовальный словарь».
— Публика простых вещей не понимает, — говорил он увлеченно, и даже физиономия в тот миг была выразительной, почти умной. — Названия танцев многие не знают, откуда они взялись, каков должен быть настоящий балет. Когда публика поумнеет, станет требовать от балетмейстеров, чтобы все служило действию, а не то что теперь — все наши первые дансеры и дансерки говорят: я должен исполнить паспье, потому что я всегда его исполняю, а я — тамбурин, оттого что одна я отплясываю его в этом театре и другой особе не уступлю! Нужды нет, что плясала его еще покойница Камарго! И вот наш балет все более похож на петровскую кунсткамеру с уродами и реликвиями времен доисторических.
— Какие ты страсти говоришь! — Федька даже поежилась. Она как-то на спор побывала в том зале кунсткамеры, где выставлены заспиртованные уроды, и насилу оттуда убралась; более же всего ее поразили не двуглавые и шестиногие младенцы, а дама средних лет, которая жадно разглядывала банки с монстрами.
— А промежуток между актами? Ты когда-нибудь думала, что он значит для публики? — спросил Бориска.
