— Не знаю.
На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…
— Сорвали и бросили, не уронили?
— Наверно… я очень спешил…
— Куда же вы спешили? Господин Румянцев, мы оба, и Жан, и я, вам лишь добра желаем — и хотим получить полную картину всего, что было в тот вечер, — сказал Келлер. — Может быть, вы не понимаете, в каком положении оказались?
— Понимаю, — тут Санька вспомнил Федьку, которая обещала как-то помочь. И немного пожалел, что позволил юноше привезти себя в этот дом. Ведь придется говорить о Глафире и ее любовнике, а это нестерпимо. Федька хоть не задавала вопросов.
Видимо, он молчал слишком долго.
— Тогда говорите! Дайте возможность людям, которые к вам благосклонны, спасти вас! — крикнул Келлер. — Господи, ведь говорил мне Жан, что от береговой стражи толку не добьешься!
— Андрей Михайлович! Среди них есть и выпивохи, и просто дураки, но господин Румянцев не выпивоха и не дурак! Я это ясно вижу! И к тому же в береговой страже служит по крайней мере один приличный человек, которого все мы знаем…
— Вот вам философская тема для нашего журнала, Жан: о том, как добродетель своим простодушием более вреда причиняет, чем самое злокозненное зло, — сказал, успокаиваясь, Келлер. — Распишите ее поехиднее.
— Сия тема скорее для «Лекарства», — возразил Жан. — Туманский любит милые парадоксы. Я третьего дня видел гранки, там целый трактат о нескромности в любви. И так все вывернуто наизнанку, что дамам, оказывается, нескромность любовника милее оных достоинств!
Тут Санька, несмотря на скорбь и озноб, навострил ухо. Сам он как раз был любовником, вынужденным охранять репутацию дамы, и тема трактата показалась ему полезной. Но Келлер, видимо, уже мало интересовался такими причудами.
— Ты гранки, надеюсь, прихватил? — спросил он. — Сейчас не до того, а потом как-нибудь, на досуге…
— Я буду сегодня в типографии у Туманского, — сказал Жан. — А сейчас мне пора на службу. И то — еле выпросился, с утра-то…
— Ступай с богом, Жанно.
— Господин Румянцев, я вечером, коли не в театре, так тут буду, — пообещал юноша.
— Ты сразу во флигель заходи, господину Румянцеву там комнату отведут, ту, угловую.
— Да там к крыльцу не подойти — снегу по пояс.
— Я велю расчистить дорожку.
Когда Жан ушел, Келлер помолчал немного и опять взялся пытать Саньку. Тот уже и сам понимал, что лучше бы рассказать правду. Пока излагал события — озноб куда-то подевался.
— Диковинно. Стало быть, посредник между бедной Глафирой и ее любовником — кто-то из береговой стражи? — удивился Келлер. — Это новость! Теперь кое-что становится понятным.
— Что?
— Каким образом она с ним сговаривалась. Ведь к ней домой писем не носили, это я знаю точно. И кто же это может быть? Придется вам, сударь, взяться за перо и составить список товарищей ваших.
— Не всех, — возразил Санька. — Тот человек был в костюме и в маске адского призрака. А нас, призраков, которые уводят Альцесту, всего шестеро, со мной вместе. Это был не я — выходит, пятеро.
— Это уже лучше. Так кто эти люди?
Санька задумался.
— Сенька, то есть Семен Званцев. Еще Семен — Митрохин. Надеждин Борис. Трофим Шляпкин. Петр… как бишь его… Ваганов!
— Пятеро… Ну, подкупить фигуранта несложно, он за полтинник записочку передаст. И место для встреч самое лучшее — там, как я понимаю, мрак преисподний?
— Не всюду. Свет со сцены проходит через щели. А на сцене и плошки горят на рампе, и с боков спермацетовые свечки, а они яркие.
— Любопытная история получается, — сказал, подумав, Келлер. — Товарища вашего подкупили, чтобы он зачем-то Степановой солгал.
— Солгал?
— Да. Ведь что было сказано?
— Что к ней домой после представления приедут, так чтобы она была готова.
— А приехали?
— Нет! — воскликнул Санька. — Никого не было! Я там битый час проторчал — ни ее, ни кого другого!
— Видел ли вас кто возле дома Степановой?
— Да кто меня мог там видеть ночью и в такой мороз?
— Товарищи ваши убеждены, что вы убили Степанову. Отчего они так вас не любят?
— Да у нас никто никого… — тут Санька вспомнил про Федьку. Может статься, и эта не любит, а хочет заполучить в мужья. Для брака-то любовь не обязательна…
— Тяжко жить, когда никто никого не любит.
— Тяжко, — согласился Санька. — И когда все завидуют — тоже. Как Шляпкин Ваганову — тому танцевать фурию дали. Шляпкин, когда шестнадцать пар танцуют, в задней линии стоит, а Ваганов с Васькой Ивановым впереди в фуриях скачут.
— Это разве не женская партия?
— Нет, там высокие прыжки нужны, большой шанжман, ассамбле… — Санька по привычке тут же ладонями изобразил дикую пляску фурии. Это был едва ли не тайный язык танцмейстеров, объясняющих задание дансерам и фигурантам, — никто иной не понимал, что значат эти стремительные взмахи и скрещения ладоней.
— А вам завидуют из-за госпожи Платовой?
— Черт их знает.
Санька подошел к окну. За стеклом, было так красиво, что ни одному театральному живописцу не передать — белое кружево покрытых инеем веток отгородило окно, снизу разукрашенное крупным ледяным узором, от всего мира, являющего образ безупречной в своем величии стужи, и вновь явился озноб — словно снаружи сквозь стекло просочился.
— Пауки в банке, — уверенно сказал Келлер.
— Еще хуже.
— Уходите вы оттуда, сударь. Что вам там — медом намазано?
— А куда идти? Что я еще умею? Меня учили — думали, стану дансером. Дансера из меня не получилось. Дансерка мне под стать еще не выросла! Они же не должны быть большими, они все мне чуть не по пояс.
— Плохо ваше дело, сударь.
— Сам знаю…
— Но не отчаивайтесь. Особа, которая вам покровительствует, предоставит иную должность, коли будете умны. Сейчас главное — разобраться, что произошло той ночью в театре. Отчего бедную Степанову сперва убеждали, будто ее любовник приедет к ней ночью, а потом удавили среди декораций. Сдается мне, что вы знаете ее любовника.
— Нет. Откуда мне его знать?
— Вы все время наблюдали за Степановой и бродили вокруг ее дома в разное время. Вы должны были его видеть, — строго сказал Келлер.
— Да если б видел!.. Я же до вчерашнего вечера не знал, что у нее есть любовник! — этот допрос уже стал Саньку раздражать. Он видел, что любезный Келлер как-то незаметно поменял тон и в голосе его, что бы он ни говорил, звучит: а я тебе, голубчик, не больно верю.
