Шапошников был в штанах и рубахе с закатанными рукавами, в длинном пестром переднике, о который, сдается, и кисти вытирал. Завязки передника туго охватывали крепкий стан. И парика живописец не надел — оказалось, что его голова коротко острижена, а цвет волос — русый, даже, кажется, рыжеватый. Это Федьку не удивило — пусть молодые вертопрахи по два часа сидят в кресле под руками волосочеса, взбивающего их космы до необъятной величины, а Шапошников уже не в тех годах, да и смысл его жизни явно не в том, чтобы блистать на гуляньях буклями и тупеем.
— Раздевайтесь, ложитесь вот в этой позе, — живописец показал Федьке рисунок. — Опирайтесь на локоть, немного прогнувшись, а левую руку протяните… Ну, располагайтесь, сударыня.
Фигурантка скинула шлафрок и приняла заданную позу. Чувства неловкости не испытывала. Накануне, когда хозяин дома пожелал разглядеть ее тело, она была малость не в своем уме: желание раздобыть денег и помочь Саньке затмило рассудок. Сейчас же повода смущаться больше не было — Шапошников уже видел ее голой.
К тому же он не приближался и даже позу ее поправлял словесно. Федька привыкла к тому, что танцмейстеры хватают за руку или за ногу, чтобы привести их в должное положение невзирая на боль у танцовщика, считала это естественным и даже удивлялась — надо же, какая деликатность.
Листок с наброском лежал на топчане, и по нему она выверяла позу, но сперва не получилось, как она ни вытягивала подъем и ни сгибала колено.
— В чем дело, отчего вы, сударыня, возитесь и елозите? — спросил живописец.
— Ежели ступня будет сюр-ле-ку-де-пье, то колено окажется слишком впереди. А если правильно уложить колено, то ступня не на месте, — ответила она.
Шапошников балетное словечко знал — переспрашивать не стал.
— Покажите и так, и этак, — велел он. — Замрите… Ну, ясно!
И рассмеялся.
— Лежите, лежите, — приговаривал он, согнувшись над столом, где лежали все живописные причиндалы. — Не двигайтесь.
Он делал другой набросок, поглядывая на Федьку и усмехаясь. Работал он быстро, через несколько минут дал ей новый листок со словами:
— Вот ваша поза. Ту я рисовал по воображению, вот одна нога и вышла короче другой.
Тут и Федька засмеялась.
— Когда я на вас не смотрю, сударыня, вы можете расслабиться. Но, как только погляжу, принимайте позу, — велел Шапошников.
Бянкина кивнула, и некоторое время они молчали.
— Сейчас вам полагается отдых, — сказал живописец. — Пройдитесь, расправьте затекшие члены.
Чувствуя себя непринужденно, словно Ева в раю, Федька сошла со своего постамента и направилась к печке — разглядывать сине-белые изразцы.
— Вы можете накинуть шлафрок, — подсказал Шапошников.
— Мне не холодно, — ответила Федька, не оборачиваясь.
— У вас отменная линия шеи. Стойте, я зарисую.
Федька усмехнулась — про шею она знала, и, когда собиралась выйти к художнику, нарочно окрутила голову косой так, чтобы подчеркнуть красоту. Если бы только можно было всю жизнь поворачиваться к зрителям то боком, то спиной, и никогда — лицом…
— Сдается, вы уже не впервые позируете.
— Впервые.
— И не смущаетесь?
— Мне нужны деньги. Тут не до смущения.
— Да, заплачу я вам неплохо. Должно быть, срочно требуется новое платье?
— Нет, сударь. Я не охотница до нарядов.
— А жаль. Задолжали за квартиру?
— Нет, боже упаси.
— Видели у ювелира прехорошенькие сережки?
— Сережки меня не украсят.
— Так на что же фигурантке деньги?
— Не ваше дело, сударь. Я позирую, как велено, а вы будете платить, как уговорились.
Брякнув это, Федька испугалась — с человеком, который вздумал платить за сущее безделье, надо бы полюбезнее. Но он ничего не ответил — видно, понял, что не обо всем можно спрашивать.
Следующие два часа разговоров не было — только слова о перерыве, краткие и холодные.
А затем свет покинул комнату, и работать художнику стало невозможно.
— Вы свободны, сударыня, — сказал он. — Предлагаю и эту ночь провести в моем доме.
— Но я могу утром прийти в любое время.
— Мне бы хотелось, чтобы вы ночевали здесь. Тогда я буду благонадежен, что на ногах ваших не будет следов от подвязок, а на стане — от шнурованья. Коли угодно, вы можете сейчас отправиться по своим делам, но постарайтесь до полуночи вернуться.
— Я схожу домой, а оттуда в театр, — сообщила Федька.
— Также прошу вас, когда вы будете в моем доме, знать лишь палевую комнату и гостиную. В другие помещения нижайше прошу не ходить.
Федька подумала: не иначе, воровства опасается. Это было неприятно — да приходилось смириться.
— Если у вас есть в услужении женщина, пришлите ко мне ее, я одна не управлюсь со шнурованьем, — сказала она.
— Я сам вам помогу. Поверьте, немало женщин доводилось мне сперва раздевать, потом одевать.
Так он еще и хвастун, подумала Федька, хвастун почище фигуранта Сеньки-красавчика, который, прежде чем осесть у купчихи, сбился со счету — столько раз его заманивали в страстные объятия.
— Извольте, сударь, — преспокойно ответила она.
Потом в палевой комнате, надев сорочку, чулки и юбку, накинув платье, она позвала Шапошникова, и он взялся за дело. К Федькиному удивлению, он очень ловко разбирался со шнурами, одни ослабляя, другие подтягивая, пока талия не была схвачена тесно, но без свирепости.
— Благодарю вас, — сказала Федька. — Теперь мне нужен гребень.
— Сейчас принесу.
Пока он отсутствовал, фигурантка распустила косу. Пышная прическа ей не требовалась — чтобы добежать до театра, довольно заправить косу под шубку, а на голову накинуть большой платок, в театре же есть волосочесы.
Вручив гребень, Шапошников некоторое время наблюдал, как Федька чешет косу.
— У вас хорошие волосы, — сказал он. — Я бы охотно написал вас в виде нимфы с распущенными волосами.
— За соответствующее вознаграждение, — ответила она.
Пожалуй, именно слова о волосах и нимфе заставили ее насторожиться. Что-то в них было неправильное, вносящее разлад в уговор между живописцем и натурщицей. А что — она объяснить не могла.
Эти слова смущали ее, пока она не оказалась в театре и не попала под обстрел — всем непременно нужно было, чтобы она по секрету рассказала, где прячется Румянцев.
— Вот как бог свят, не знаю! — отвечала Федька. — А что, светики, не сказывали, когда Глафиру отпевают? И не слышно, кому ее роли достанутся?
