— Догоняй! — крикнул Никитин. — Ах, черт, был бы Пахомыч!
Но извозчик, которого нанимали помесячно, отсутствовал — возил кого-то другого из домочадцев.
Сенька знал местность, юркнул в переулок — только его и видели. Никитин с Санькой пробежались напрасно. Прохожие врали разное — да и как не врать, когда уже начали справлять Масленицу? Иной с самого утра и начал — чтобы к вечеру свалиться в блаженном беспамятстве под соседским забором. А когда вернулись к купчихину дому — то сани уже укатили.
— Ты точно видел у него в руке нож? — раз десять спросил Никитин.
— Нож не нож, а что-то было, — отвечал ошарашенный странным событием Санька.
— Пошли. Где-то ж он угомонится, пойдет шагом. Тут мы его и возьмем за бока.
Но красавчик Сенька, видно, наладился бежать быстрее орловского рысака до самой Пряжки и далее — по льду, мимо Кронштадта, мимо Аландских островов, прямиком в Швецию.
— Видать, и купчиха как-то в это дело впуталась, — такой вывод сделал мрачный Никитин. — Плохо, что нас обоих тут, у ее дома, видели, когда мы за ним погнались. Тут же и дворник купчихин стоял, и соседки. А надобно кого-то из ее слуг расспросить. Ну да ничего! Хоть что-то разведали.
Теперь Санька уже не сердился на странноватого бойкого человечка, ростом — двух аршин с тремя вершками. Он видел, что загадочные действия Никитина и Келлера все же направлены на поиски Глафириного убийцы. И мысленно поблагодарил Федьку — если бы она не уговорила остаться, то скитался бы теперь неведомо где, а статочно, сидел в застенке и отвечал на вопросы полицейских сыщиков.
После беготни по задворкам проснулся аппетит — да к тому ж оба знали, что их ждут блины. Еще порасспрашива-ли для очистки совести прохожих, не попадался ли детина в простонародном армяке и с окровавленной рожей. И тогда уж с чистой совестью поспешили домой. Поев, отправились в баню, чтобы в гостях у госпожи Лисицыной блистать не только дарованиями, но и чистотой.
— С тебя только аполлонов лепить, — завистливо сказал Никитин, оглядев голого Саньку. — Ну отчего это одним — все, а другим — ничего? Будь у меня твое сложение — да все дамы бы мне авансы делали, а я бы выбирал, как султан.
— Обещал же тебя свести с хорошей девкой! — напомнил Санька. — Только к нашим с пустым кошельком не суйся.
— А найди. Деньги-то у меня есть. Хотя… — Никитин закручинился. — Ох… хотелось бы, чтобы по любви…
— А сам-то хоть которую любишь?
— Есть одна, — признался Никитин. — Не то чтоб любил… Просто цену ей знаю. Умница, красавица, вдова. Верность мужу покойному блюдет — а коли нарушит, то уж точно не меня изберет…
— А ты за ней поволочись, как это делается, — принялся учить Санька. — Подарки дари, под окошком ходи…
— Нельзя. Теперь — нельзя, а потом — как Бог даст. Да мне бы до той поры, как Бог даст, хоть какую Матрену спроворить…
Его тоска была столько комична, что Санька расхохотался.
— Чего регочешь? Пошли блинами объедаться! — воскликнул Никитин. — А то Келлер, поди, все сожрет! Я его знаю, в нем много помещается! А потом под вечер я сюда Потапа отправлю. Дворня здешних домов уж точно от хозяев дозволение получит вечером гулять. Может, горничных нашей купчихи подбить на грех удастся. У нее там любимица, Настасья, а наш Потап — детина хоть куда.
Масленицу Санька начал отменно. Кабы знал, что наутро — в театр, на урок и на репетиции, то поостерегся бы брюхо набивать. А так, подзуживаемый Никитиным сцепился с Келлером: кто кого переест. Там же были Потап и Григорий Фомич, а вскоре приехал Жан.
— Давно не видались! — сказал он. — Ну, кто мне тут блинов с икоркой обещал? Сейчас покажу вам, как порядочный человек на Масленицу угощается!
И показал — переел Саньку с Келлером, да еще добавки запросил.
— Что господин Моська? — полюбопытствовал он, когда блины кончились, а новые, которые пеклись на кухне на четырех сковородках, еще не поспели. — Я вот что надумал — роман буду писать.
— Оперы были, переводы были, философские письма были, комедии были, оды были, романа еще не было, — заметил Келлер. — Мне прямо боязно с тобой рядом сидеть — ну как за эпитафии примешься? А какая эпитафия без покойника?
— Как же быть, когда мысли сами в голову влетают? Слушайте — это будет так! Сидит некто поздно вечером, пишет заказную оду, и тут окно отворяется и спускается луна — как в Мольеровом «Амфитрионе», только настоящая. А на ней сидит богиня Ночь. И велит сочинителю каждую ночь выходить на поиски приключений, возвращаться на рассвете и подвиги свои описывать.
— Бесплатно? — хором спросили Келлер и Никитин.
— Плата ему — назначен будет владетелем Сириуса.
— Да как же он туда попадет?
— А он и не попадет. На Сириус отправлена будет его перчатка. И вельможи, указы подписывая, будут ее почтительно на руку надевать!
— Ох, берегись, — отсмеявшись, сказал Никитин. — Этак ты, чего доброго, скоро и на монархию посягнешь.
— А как имя сочинителя? Изобрел? — полюбопытствовал Келлер. — Не Рифмокрад ли часом?
— Нет, Имя Рифмокрада навеки прилеплено к господину Княжнину. А мой герой, как и я, Мироброд.
— Зря ты Княжнина задираешь, — сказал на это Келлер. — Ты ведь не с ним рассоришься — ты из-за него и с театральной дирекцией рассоришься, и опера твоя ввек поставлена не будет. Ешь-ка лучше блины. Гляди, какую сметану Трофим раздобыл! Ее еще не всяким ножом разрежешь, так крепка и жирна.
Литературные споры Саньку мало волновали. Как всякий объевшийся человек, он хотел лечь и вытянуться в полный рост, а потом заснуть. А ведь к блинам еще полагались разнообразные водки.
Лежа, он вспомнил Федьку и позавидовал ей — она, поди, сразу после представления поехала с товарищами плясать в домашнем концерте, сидит в светском обществе, развлекается. Потом он догадался — да ведь она могла и вернуться. Хотел встать и потихоньку пробраться в ее комнатку — да тут-то и заснул.
Ему снился театр, снился какой-то никогда не существовавший балет, в котором фигурант Румянцев заменял внезапно уехавшего во Францию господина Лепика и танцевал партию Энея из «Покинутой Дидоны», но вместо дамы был Васька-Бес в юбках и шнуровании нимфы из «Бахуса и Ариадны». Когда же музыка смолкла и Санька вышел на середину, чтобы прокрутить пируэты, оказалось, что он босиком и вертеться не может, и нога также не вынимается «алескон» и не держится под прямым углом к тулову, а бессильно падает. Васька адски захохотал и убежал, разбрасывая по сцене румянцевские туфли — не менее двадцати пар.
На следующий день с утра Григорий Фомич отпаивал Потапа и Келлера огуречным рассолом, Жан играл на скрипке, а трезвый настолько, что тошно было, Никитин в гостиной учил попугая Цицерона, как выразился Келлер, гвардейскому лексикону.
Потом Санька и Никитин дождались извозчика Пахомыча и отправились к богатым лавкам на Невском — набирать конфектов, пастилы и прочего добра, любезного дамам и девицам. Пообедали в богатом трактире, оттуда заехали к волосочесу — освежить тупеи с буклями, вернулись домой, где у ворот уже ждал богатый экипаж, и тогда уж поехали к особняку Лисицыных.
