Шапошников улыбнулся. Федька увидела ту многообещающую прореху меж передними зубами. Странно, подумала она, вот амурной пылкости-то и не было — погладил, как кошку или моську. То есть совершенно никакой пылкости. Как же он собирался проказничать в постели?
Однако верить ему можно — так решила она, спеша с чаркой рома обратно через весь дом в палевую комнатку. На душе полегчало.
Касательно рома живописец был прав — средство оказалось действенное, оно раскрыло в Федькиной голове все потайные дверцы и выпустило самых неожиданных чудовищ. Никогда наяву Федька не испытывала такой телесной жажды, как в хмельном сне. Там она позволила любить себя сперва надзирателю Веберу, потом Петрушке-лентяю, прямо на сцене, в опустившемся для такого случая вниз «глуаре», среди деревянных огненных языков и тряпичных лавровых ветвей. И сама требовала от них бурной страсти. Во сне она была уверена, что имеет на эту страсть полное право.
Глава семнадцатая
Проснулась Федька в ужасе — а ну как рядом лежит кто-то из развратного сна? С трудом осознав, что бред кончился и началась явь, Федька ощутила, едва ли не впервые в жизни, головную боль.
Постучал и заглянул Григорий Фомич, осведомился, будет ли сударыня завтракать, через пять минут принес таз и кувшин с горячей водой, свежее полотенце.
— А что положено пить наутро после рома? — уныло спросила Федька.
— Само пройдет.
Приведя себя в божеский вид и поев, она поплелась в рабочую комнату.
— Доброе утро, сударыня, — сказал Шапошников. Был он невозмутим — как будто не случилось ночного разговора. Федька косо посмотрела на него и полезла на топчан.
Целый час оба молчали. Они уже друг к дружке привыкли, приспособились, Федька знала, когда быстро принимать нужную позу, когда расслабляться. И единственным прозвучавшим словом было:
— Довольно.
Федька сошла с постамента, накинула шлафрок и направилась к двери.
— Благодарю вас, сударыня, — сказал ей вслед Шапошников.
В театре Федька была мрачнее осенней ночи и предавалась мечтам арифметическим. Ей принадлежала половина домишки на Васильевском, и она соображала, как бы выкупить вторую половину и заложить основы приданого. Слова Шапошникова про дом и корову крепко запали ей в душу.
Размышлять о будущем благосостоянии ей в конце концов понравилось. Мысленно она пристроила к домишке хороший флигель, выгодно продала свое имущество, купила дом поближе к театру, в нижнем этаже завела галантерейную лавку, а то за каждым мотком ниток в Гостиный двор бегай. Лавка стала приносить хорошие деньги, Федька наняла швей и вышивальщиц, стала сдавать товар знакомой француженке с Невского — пусть продает под видом парижского. И за два дня до того Федька додумалась, что уже наняла горничную с кухаркой, нашила дюжину платьев, вдела в уши бриллиантовые серьги — с солитерами не меньше вишни, и купила модную мебель. Все это должно было служить приманкой для Саньки Румянцева. Одно дело — рябая рожа без бриллиантов, другое — с бриллиантами. Вон купчиха Огурцова — тоже не Венера! А Сенька повенчаться на ней мечтал!
Денежные соображения оказались спасительны — заняли голову и дали душе время хоть малость очухаться.
Утром Прощеного воскресенья Федька вышла в рабочую комнату уже почти в спокойном состоянии души.
— Здравствуй, голубушка! — приветствовал ее Бориска, стоявший возле стола с бумажками в руке. — Я нарочно за тобой. С утра сразу после урока — две репетиции. Проходим калмыцкие пляски для «Февея». Решено показать его в Светлую седмицу. А сама знаешь, коли что ставят для Эрмитажного театра, то лучше Вебера не дразнить.
Сказочная опера, слова для которой частью написала, частью подобрала из других авторов сама государыня, как раз соответствовала положению дел при дворе. Речь там шла о непослушном царевиче, которого мудрые родители вразумляют, дав ему красавицу невесту. А кто в России непослушный царевич? То-то… И заранее все эту оперу хвалят, заранее восхищаются.
На премьере «Февея» должен был собраться весь двор, исполнители могли рассчитывать на богатые подарки. Но Федька была угрюма, ее и подарки не радовали.
— Я обещалась позировать, — сказала она.
— Я все растолкую господину Шапошникову.
Но оказалось — дело не только в репетициях. Невзирая на масленичную неделю и постоянную занятость в театре, Бориска возился с «Танцовальным словарем» и несколько запутался. А время поджимало — он хотел Великим постом завершить труд, поскольку договорился с типографщиками и даже с книготорговцами. Срок был — середина марта. И вот Бориска прибежал к Шапошникову, чье мнение высоко ценил, потому что беспокоился — все ли необходимое поместил в словарь.
Для своего детища Бориска припас много всякого добра — от поучения, как правильно снимать и надевать шляпу (тоже на сцене пригодится) до трактата о китайских плясках, написанного хоть и по-французски, но с большой долей китайского языка. И от возни с трактатом он впал в противоречивое состояние — он честно переводил все подряд, не могучи остановиться, и понимал при этом, что имена китайских императоров с мандаринами решительно никому из тех, кто ходит смотреть балеты, не нужны. Однако выбросить хоть малый кусок Бориска не решался — это казалось ему святотатством. Даже когда дошло до музыкальных тонов Шанга и Кунга — он и это исправно перевел, решительно не понимая, что за тона такие. В конце концов он перевел преогромный кусок из китайской древней истории — и завершил сей кусок словаря уж вовсе бесполезными словами: «В Пекине 20 числа первой луны 44 года, царства Кун-Лонга, т. е. 7 марта 1779 года». После чего с великим облегчением послал китайских императоров с их супругами, генералами, мандаринами и философами к чертовой бабушке.
Шапошников задерживался, и Федька по доброте душевной, а также — чтобы отвлечься от горестей, спросила его, как продвигается работа. И он заговорил!
— Все надобно разъяснить — что есть вкус, что есть грация, что есть приятности! — тряся исчерканными листами, восклицал Бориска. — И при том — что есть глиссада.
— Так это же всем известно! — удивилась Федька. — Ну, как можно не знать глиссады? Это разве что деревенские мужики с бабами не знают, а в городах-то всяк танцевать умеет и учителя для детей нанимает…
И она прошлась, показывая, насколько оно просто.
— Ты этих учителей танцевальных сама знаешь? — спросил Бориска. — Хоть одного видала?
— Как не знать — вон наш Шляпкин…
— Да Шляпкин в сравнении с ними — академический профессор! Где-нибудь в Муроме или там в Воронеже объявится беглый из Франции каторжник и объявит себя учителем.
А наши дуры-барыни и рады: ну, как может француз не быть учителем? Он не то что глиссады — плие не знает! Пяти положений не знает! А ежели где даже каторжника нет, а танцевать охота? Вот там возьмет дама в руку мой словарь и по нему начнет твердить шаги…
