А были бы при себе часы — можно было бы понять, сколько времени Санька топчет валенками снег. Полчаса, час? Может, и вовсе скоро утро? Да нет — Глафирина девка еще не ложилась, вон, свечка одинокая оконное стекло освещает.
Холода он не ощущал — ходил довольно быстро. Наконец голову посетила мудрая мысль — у Глафиры и ее любовника изменились планы. Что-то она говорила о вещах по списку — может, куда-то собралась ехать? Так он прибыл с вещами к театру, оттуда ее и забрал… темное дело…
Покараулив еще немного, Санька дождался того, что горничная погасила свечку. Она уж точно знала о затеях хозяйки! Коли легла спать — значит, хозяйку уже не ждет!
Румянцев вздохнул и побрел обратно в театр, предчувствуя неприятности.
Ему повезло — сторож у черного входа отлучился, удалось проскочить и бесшумно подняться в уборную. Там уже никого не осталось — береговая стража разошлась, но незримо присутствовала, и потому Санька внимательно, насколько это возможно впотьмах, исследовал свое платье — не подсунули ли сволочи в карман какой дряни, не зашпилили ли изнутри рукава фрака, а то еще пошла мода смачивать рукава сорочки и завязывать их прочнейшим узлом.
Убедившись, что на сегодня собратья ограничились приколоченными туфлями, Санька стал снимать театральный наряд. Туфли с дырявой подошвой, кстати, исчезли — и если они выброшены в сугроб неподалеку от театра, то за них придется держать ответ…
Повесив костюм, Санька вспомнил про маску. Когда он ее сорвал, куда подевал — вспомнить не удавалось. Если рассуждать логически — то вбежав в уборную, в краткий миг между запихиваньем ног в валенки и накидываньем шубы на плечи. Движения, которым была схвачена шапка, Санька тоже не помнил. Маску, видимо, отбросил, а драгоценные товарищи подобрали. Ох, еще с ней будет катавасия… туфли-то приобрести нетрудно, а маску придется заказывать мастеру, коли пропала безвозвратно…
Он присел на топчан и задумался — надобно ли вообще уходить? В доме, где он квартировал с матерью и младшим братом, все двери, поди, заперты. В уборной тепло, да истопник оставил у печки охапку дров, чтобы за ночь подсохли. Правда, хочется есть, ну, так это не беда. Танцовщику поголодать полезно.
Он заснул, видел всякие ужасы и страсти, проснулся с бьющимся сердцем, ощутил неимоверный голод. Время было непонятное. Санька осознал свою ошибку — следовало, собравшись с духом, идти домой, а не заваливаться на топчан. Теперь на пустой желудок придется утром заниматься. Внизу у сторожа наверняка есть провиант, а уж большой медный круглый сбитенник — несомненно, он всем известен. Из его изогнутого носика можно хоть налить кипятка в кружку, добавить меду — вот уже и вкусно, горячо и сладко. Но сторож наверняка спит — на таком же куцем топчанчике. Можно сбегать за сбитнем на Сенную — там задолго до рассвета начинается суета. И пирог там же купить…
Санька сунул ноги в валенки и подошел к невеликому окошку. Оттуда был виден крутой изгиб Екатерининской канавы. И — ни души…
Кой час, люди добрые? Он еще помаялся на топчане, сон не шел, душа была в смутном и очень неприятном состоянии — будто кусочек в ней закоченел и умер, теперь его нужно бережно отделить и выкинуть, а не получается. Не то чтобы боль, не то чтобы до слез, до крика — а тошно…
Видимо, и от безнадежной любви можно устать — раз и навсегда. Ну, есть у Глафиры любовник, как же без этого… Ну и раньше-то не было особой надежды… А теперь придется, встречая в театре, проскакивать мимо, потому что смотреть на нее — как ножом по сердцу…
Вдруг Саньку осенило — никакого сбитня на Сенной, а нужно бежать домой, потому что мать наверняка беспокоится. Две ночи подряд пропадать — это уж многовато.
Про Анюту он ей рассказал, она не одобрила, но как-то стерпела. Но Анюта осторожна, и мать это понимает. Сейчас она, скорее всего, не спит, волнуется. Значит, домой, в жаркую комнатку, на перину.
Пока он размышлял, и впрямь началось утро. А началось оно с того, что в театральный двор привезли два воза дров. Сторож отпирал ворота, возчики заводили лошадей, ставили удобным образом сани, подошли предупрежденные с вечера истопники.
Темное утро и распахнутые ворота, мелькающие силуэты неуклюжих людей в тулупах, мечущий желтые пятна фонарь — можно проскользнуть незаметно и торопливой походкой устремиться прочь, моля Бога, чтобы скорее эта безумная и бестолковая ночь кончилась.
Глава вторая
Надежда — странное создание. Померев вечером и упокоившись в чугунном гробу ночью, утром она, как ни в чем не бывало, щебечет и крылышками бьет.
И впрямь — женщина, имеющая одного любовника, может в скором будущем завести другого. Старый мудрый скрипач Гриша Поморский, собаку съевший на театральных интригах, однажды выразился так:
— Счастье театральной девке, когда во всю жизнь ограничится одним мужчиной. Коли появится второй — недалек день, когда появится и сто второй. Вот разве что она совсем уж ни рыба ни мясо…
Если Глафира способна заводить любовников, то может дойти очередь и до Румянцева. И точно дойдет! Именно тогда, когда прежнего огня в его душе уже нет, а есть уязвленное самолюбие, которому одно лекарство — торжество победы. С женщиной, имеющей любовников, церемонии не надобны, пылких и страстных взоров через всю сцену она не понимает, к ней нужно прийти и взять ее, как ту же Анюту, — это она понимает…
Сочинив в голове целую картину такого бесцеремонного и даже бессловесного взятия (при этом — наворачивая ячневую кашу с постным маслом), Санька дал матери слово, что на сей раз явится домой в приличное время, переменил сорочку с чулками и поспешил в театр.
Но не сбылось. Да и не могло сбыться. Сгорела надежда ясным пламенем возле той лестницы, что ведет к коридору, куда выходят двери мужских уборных. Румянцев уже на ходу распахнул шубу и прикидывал, успевает ли к началу занятий, когда пришлось остановиться.
— Саня! — окликнула его Федька, выходя из темного уголка под лестницей.
— Бонжур, — отвечал Санька, полагая, что этой любезности довольно. Однако она заступила путь. Это уж совершенно некстати — Федька с ее любовными изъяснениями. Нет, вслух она о страсти нежной не толковала, но взгляды, но это заметное стремление встать поближе, прикоснуться хоть к рукаву… противно, черт бы ее побрал…
На сцене, в нарядном коротком платье, открывавшем ногу на пол-аршина, да еще набеленная толстым слоем и нарумяненная, Федька могла понравиться не только простаку в партере. Сейчас же, умытая, с убранными в косу волосами, кутаясь в старую шубку, она была непривлекательна — и Санька боялся, что даст ей это понять чересчур откровенно.
— Саня, ты где вчера маску оставил? — спросила Федька.
— Какую маску?
— Танцевальную…
Санька задумался. Была ли на нем маска, когда он ворвался в уборную? Как оно получилось? Влетел, кинулся к стоявшим у печки валенкам… Где то движение, которым снимают маску, где?
