— Давайте наконец изменим дефиницию, — пылко предложил Дальновид. — Убить Степанову приказал не господин Лисицын. Убить Степанову приказало семейство Лисицыных! Тогда нам сразу станет легче и удобнее…
Федька ничего не понимала и на всякий случай молчала.
— Нет, — сказал Световид. — Это невозможно. И хватит об этом.
— Вот что — если тот, кто убил дансерку, хочет навести свет на мысль, будто это сделали Ухтомские, то он озаботится уликами. Давай побьемся об заклад? — предложил Дальновид. — Не позднее, как на первой неделе поста явятся улики, управа благочиния возьмет след, ведущий к Ухтомским! И улики будут им поднесены на тарелочке севрского фарфора с амурной картиночкой!
— Господа! — вдруг закричала Федька. — А что же Шляпкин? Коли он дружил с Волчком и пропал — так, может, и его порешили?
— Фадетта права! — воскликнул Дальновид. — До сей поры мы не могли понять, замешан ли Шляпкин в эту историю, а теперь ясно — замешан! Надобно его искать, да поживее!
— Кого можно о нем расспросить, Фадетта?
Бянкина задумалась. И вдруг вспомнила.
— Васька-Бес! Да только он ничего не скажет!
— Как это — не скажет? — удивился Выспрепар. — Немой он, что ли?
Федька рассказала, как ночью Васька отогнал от нее преследователя и заявил, что доносчиком не был и не будет.
— Занятный герой, — сказал Световид. — Каких только чудаков не поставляет миру береговая стража…
— Он не знает, что Волчок опасно ранен. Если узнает — может, перестанет корчить из себя древнего римлянина? — спросил Дальновид. — И, сдается, прозвучала фамилия машиниста Платова. Кто-то из нас мог бы сегодня к нему сходить.
— Платов лежит без чувств, — вдруг заговорил Сенька. — Он же пьет, как лошадь. А вчера все были пьяны.
— Ты с ним ладишь? Коли да — сходи к нему, авось что узнаешь и про Волчка, и про Шляпкина, — велел красавчику Сеньке Световид. — Все равно у тебя сейчас иных дел нет. Прогуляйся по холоду, из тебя остатки хмеля выдует. Ступай.
Сенька посмотрел на Федьку — что означают такие приказы и надо ли повиноваться?
— Ступай, ступай, — подтвердила Федька. — Да про Шляпкина расспроси поточнее! А то я тебя знаю…
— Расспрошу.
— Что-то не внушает мне доверия сей красавец, — вдруг сказал Выспрепар. — Где наш Потап?
— Точно! — закричал Дальновид, выскочил из комнаты и поскакал по коридору с воплями: — Потап Ильич! Потап Ильич!
Потом Потап увел Сеньку, а Дальновид, любитель всюду сунуть нос, полюбопытствовал, что за неприязнь между красавчиком и Шляпкиным.
— Да вроде Шляпкин ему туфли изнутри клеем мазал, а он потом Шляпкину пряжки попортил — тот моряцкий танец плясал, правая туфля с ноги сорвалась и в партер улетела, смеху было! — Федька невольно засмеялась, вспомнив тот вечер, когда спектакль не задался — все скользили, падали, Ванюша Вальберх, отменный танцовщик, и тот налетел задом на колонну, да так, что рухнула она поперек сцены.
— Экие у вас нравы, как у детишек, — проворчал Выспрепар.
— Дети и есть, — ответил Световид. — Коли актер не дитя, то в театре ему делать нечего.
Федька недовольно отвернулась. Опять Световид явил свое высокомерие!
Говорить ему прямо о том, что с людьми так обращаться нельзя, она не стала. Но, когда сильфы разлетелись по делам, она удержала Дальновида. В маленьком, шустром, языкастом человечке она угадала родственную душу — и ему пришлось в жизни наслушаться пакостей, и он, поди, знал, что такое безответная любовь. Из всех сильфов этот ей понравился больше прочих.
— Он хоть о ком-то в жизни сказал доброе слово? — прямо спросила Федька. — Или всех язвит, как аспид какой?
— Он человек причудливый, — сказал Дальновид. — Плакаться ему на свои беды бесполезно. Он и не дослушает твоих иеремиад, пойдет прочь. Помогает людям тогда, когда сам сочтет нужным. Вот меня он подобрал пьяного в зюзю на Смоленском кладбище. Я, статочно, шел туда помирать и провалился в могилу. Что он в тех краях делал в поздний час — не знаю и никогда не узнаю. Из могилы он меня вытащил, а я в благодарность изругал его матерно. Это ему, видать, понравилось.
— По нему петровская Кунсткамера плачет, — брякнула Федька.
— Он засмеялся и повел меня с кладбища прочь. Проснулся я в его доме — он тогда на Васильевском снимал комнатку. Зная, что пьяные ведут себя бессознательно и пошло, он постелил мне на полу старую рогожку. Потом раздобыл для меня капустного рассолу. И тогда я ему сказал: живу, прости Господи, как последняя скотина, а ведь за мое ученье деньги плачены, знаю немецкий и французский, по-аглицки могу изъясняться, пишу складно. Он мне: это оттого, что ты никому не нужен. Я ему: и подавно не нужен, девки только за деньги дают… А он мне: на девках свет клином не сошелся, хочешь быть моим другом? Я ему: как так? Он мне: а так, с сего дня. И подружились.
— Это он тебя от водки отвадил?
— Как он мог отвадить? — удивился Дальновид. — Он же не знахарь. Я сам стал искать способа вылечиться. И вот — сыскал. Заговорили меня. А он потом объяснил — в молодости попал в беду, вчера еще был богат, сегодня — ни гроша.
— Проигрался?
— Нет, там другое. Там — куда хуже. И вот он решил — с голоду не помру, ремесло в руках есть, но вкладывать душу в добывание денег не стану, а первым делом заведу друзей. Будут друзья — будет и все прочее. Заводил он их, надо сказать, тоже диковинно. Он — полуночник, любит шастать в потемках. Как-то набрел на девицу — сидит под забором в лопухах и рыдает. Оказалось — она с любовником своим сговорилась бежать из дому, чтобы повенчаться, а родители были настороже — тут же снарядили погоню. Догнали их, началась свалка, она побежала, куда глаза глядят. И вот — сидит, не знает, жив ли любовник, как быть, куда идти. Световид ее привел к себе, расспросил, наутро пошел отыскивать того любовника. С большим трудом на третий день отыскал. И чуть ли не сам их повенчал, на свадьбе был за посаженного отца. С тем новобрачным он тоже подружился, стали — не разлей вода. Но тому не повезло — умер, оставил молодую вдову.
— От чего умер?
— В утробе сделалось воспаление. Брюхо вздулось, рвота вонючая, горячка, бред — немца доктора позвали, он только рукой махнул. Сказывал, помочь невозможно, три дня промучается — и все. А вдове Световид потом сказал — будешь мне сестра. И она его полюбила… на все для него готова… А она, Фадетта, она… вот коли бы нарочно собрать все качества лучшей в мире жены, так это и будет она…
— Ты ее любишь? — догадалась Федька.
— Нет. Как я могу любить? Засмеют! У меня не осталось того органа, которым любят, Фадетта. Тот, которым девок пользуют, есть, а которым любят… Я ж избегался, вашей сестры столько перепробовал, да не по любви — какая там любовь по рублю… А от таких похождений в душе что-то умирает и отсыхает, как ветка от дерева. Что я могу ей дать? Да ничего! Имя-то у меня к нежностям располагает, Романом окрестили, и душа, может, нежная, да только покрылась корявой коркой. А с Выспрепаром он познакомился в типографии. Тоже какая-то история была, но о ней оба молчат. Григория Фомича приютил — так даже сперва от полиции прятал. Григорий Фомич служил в богатом доме, а там случилась кража, подумали на него. Потом все открылось — Световид с Выспрепаром догадались, где украденное искать, и они вора чуть ли не за руку поймали. Хозяин умолял Григория Фомича вернуться, он — ни в какую. Сказал — буду там жить, где мою верность и преданность ценят. Что было с Потапом… тоже ведь что-то было… Еще Андронушка, он в полку помощником лекаря был, в бою ногу оторвало, когда прусского короля воевали. Световид его замерзавшего в снегу откопал. Сказывал — идет поздно вечером мимо Покровского храма, слышит — в сугробе шебуршит кто-то, прислушался — а там человек псалмы наизусть бормочет, как над покойником. Андронушка тихий, сидит себе в каморочке и штопает нам всем чулки, но коли кто заболеет — с того света вытащит. Сейчас вот с раненым день и ночь возился. Кухарку, Секлетею, пригрел — но тут оплошал, Секлетея замуж хотела и перед всеми хвостом вертела, пришлось выгнать.
